«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

class="p1">Доктор: Вы очень кстати, Наталья Алексеевна (обычный обмен приветствиями между дамами, и все такое. Натали усаживается рядом с Зинаидой).

Натали: Новичок… Гуревич?! Сколько лет, сколько…

Доктор: Мы уже, по существу, заканчиваем беседу с больным. Не отвлекать внимания, Наталья Алексеевна, и никаких сепаратностей… Осталось выяснить только несколько обстоятельств – и в палату…

Гуревич (одушевленный присутствием Натали, продолжает): Мы говорили об Отчизне и катастрофе. Итак, я люблю Россию, она занимает шестую часть моей души. Теперь, наверно, уже немножко побольше… (Смех в зале.) Каждый нормальный гражданин должен быть отважным воином, точно так же, как всякая нормальная моча должна быть светло-янтарного цвета. (Вдохновенно цитирует из Хераскова.)

Готовы защищать отечество любезно,

Мы рады с целою Вселенной воевать.

Но только вот какое соображение сдерживает меня: за такую Родину, такую Родину, я, нравственно плюгавый хмырь, просто недостоин сражаться.

Доктор: Ну почему же? Мы вас тут подлечим… и…

Гуревич: Ну так что ж, что подлечите?.. Я все равно ни за что не разберу, какой танк и куда идет. Я готов, конечно, броситься под любой танк, со связкою гранат или даже без связки…

Зинаида Николаевна: Да без связки-то зачем?

Гуревич: Неприятель взлетает на воздух, если даже под него кидаются вообще без ничего. Мой вам совет: больше читайте… Ну, а уж если не окажется ни одного танка поблизости – тогда хоть амбразура найдется точно. Чья – не важно. Я, не мешкая, падаю на нее грудью – и лежу на ней, лежу, пока наш алый стяг не взовьется над Капитолием.

Доктор: Паясничать, по-моему, уже достаточно. У нас, вы сегодня же убедитесь, их, скоморохов, пруд пруди. Как вы оцениваете ваше общее состояние? Или вы считаете – серьезно – свой мозг неповрежденным?

Гуревич (пока зануда-доктор синематографически и дедуктивно пощелкивает пальцами по столу): А вы – свой?

Доктор (желчно): Я вас просил, больной, отвечать только на мои вопросы, на ваши я буду отвечать, когда вы вполне излечитесь. Так как же обстоит с вашим общим состоянием, на ваш взгляд?

Гуревич:…Мне трудно сказать… Такое странное чувство… Ни-во-что-не-погруженность… ни-чем-не-взволнованность… ни-к-кому-не-расположенность… И как будто ты с кем-то помолвлен… а вот с кем, когда и зачем – уму непостижимо… Как будто ты оккупирован, и оккупирован-то по делу, в соответствии с договором о взаимопомощи и тесной дружбе, но все равно оккупирован… и такая… ничем-вроде-бы-не-потревоженность, но и ни-на-чем-не-распятость… ни-из-чего-неизблеванность. Короче, ощущаешь себя внутри благодати – и все-таки совсем не там… ну… как во чреве мачехи… (Аплодис– менты.)

Доктор: Вам кажется, больной, что вы выражаетесь неясно. Ошибаетесь. А это гаерство с вас посшибут. Я надеюсь, что вы, при всей вашей наклонности к цинизму и фанфаронству, – уважаете нашу медицину и в палатах не станете буйствовать.

Гуревич (чуть взглянув на Натали, оправляющую свой белый халатик):

Мой папа говорил когда-то: «Лев,

Ты подрастешь – и станешь бонвиваном!»

Я им не стал. От юности своей

Стяжал я навык: всем повиноваться,

Кто этого, конечно, стоит. Да,

Я родился в смирительной рубашке. —

А что касается…

Доктор (нахмурясь, прерывает его): Я, по-моему, уже не раз просил вас не паясничать. Вы не на сцене, а в приемном покое… Можно ведь говорить и людским языком, без этих… этих…

Зинаида Николаевна (подсказывает): Шекспировских ямбов…

Доктор: Вот-вот, без ямбов, у нас и без того много мороки…

Гуревич: Хорошо, я больше не буду… вы говорили о нашей медицине, чту ли я ее? Чту – слово слишком нудное, по правде, и… плоскостопное…

Но я – но я влюблен в нее – и это

Без всякого фиглярства и гримас. —

Во все ее подъемы и паденья,

Во все ее потуги врачеванья

И немощей телесных, и душевных,

В ее первенство во Вселенной, в Разум

Немеркнущий, а – стало быть – и в очи,

И в хвост ее, и в гриву, и в уста,

И в…

На протяжении этой тирады Боренька-Мордоворот тихонько, сзади, подходит к декламатору, ожидая знака, когда брать за загривок и волочь.

Доктор: Ну-ну-ну-ну, довольно, пациент. В дурдоме не умничают… Вы можете точно ответить, когда вас привозили сюда последний раз?

Гуревич: Конечно. Но только – видите ли? – я несколько иначе измеряю время. Само собой, не фаренгейтами, не тумбочками, не реомюрами. Но все-таки чуть-чуть иначе… Мне важно, например, какое расстояние отделяло этот день от осеннего равноденствия или… там… летнего солнцеворота… или еще какой-нибудь гадости. Направление ветров, например. Мы вот – большинство – не знаем даже, если ветер норд-ост, то куда он, собственно, дует: с северо-востока или на северо-восток, нам на все наплевать… А микенский царь Агамемнон – так он клал под жертвенный нож свою любимую младшую дочурку, Ифигению, – и только затем, чтобы ветер был норд-ост, а не какой-нибудь другой…

Доктор (заметив взволнованность больного, дает знак всем остальным): Да… но вы отклонились от заданного вопроса, вас унесло норд-остом. (Все смеются, кроме Натали.) Так когда же вас последний раз сюда доставляли?

Гуревич: Не помню… не помню точно… И даже ветров… Вот только помню: в тот день шейх Кувейта Аб-даллах-ас-Салем-ас-Сабах утвердил новое правительство во главе с наследным принцем Сабах-ас-Салемом-ас-Сабахом… 84 дня от летнего солнцестояния… Да, да, чтоб уж совсем быть точным: в тот день случилось событие, которое врезалось в память миллионов: та самая пустая винная посуда, которая до того стоила 12 или 17 копеек – смотря какая емкость, – так вот, в этот день она вся стала стоить 20.

Доктор (смиряя взглядом прыскающих дам): Так вы считаете, что в истории Советской России за минувшие пять лет не произошло события более знаменательного?

Гуревич: Да нет, пожалуй… Не припомню… Не было.

Доктор: Вот и память начинает вам изменять, и не только память. В прошлый раз вашим диагнозом было: граничащая с полиневритом острая алкогольная интоксикация… Теперь будет обстоять сложнее. С полгодика вам полежать придется…

Гуревич (вскакивая, и все остальные вскакивают): С полгодика?! (Боренька тренированными руками опускает Гуревича в кресло.)

Доктор: А почему вы удивляетесь, больной? У вас прекрасный наличный синдром. Сказать вам по секрету, мы с недавнего времени приступили к госпитализации даже тех, у кого – на поверхностный взгляд – нет в наличии ни единого симптома психического расстройства. Но ведь мы не должны забывать о способностях этих больных к непроизвольной или хорошо обдуманной диссимуляции. Эти люди, как правило, до конца своей жизни не совершают ни одного антисоциального поступка, ни одного преступного деяния, ни даже малейшего намека на нервную неуравновешенность. Но вот именно этим-то они и опасны и должны подлежать лечению. Хотя бы по причине их внутренней несклонности к социальной адаптации…

Гуревич (в восторге): Ну, здорово!..

Нет, я все-таки влюблен

И в поступь медицины, и в триумфы

Ее широкой поступи – плевок

В глаза всем изумленным континентам.

В самодостаточность ее и в нагловатость,

И в хвост ее, опять же, и в…

Доктор (титулованный голос его переходит в вельможный): Об этих… ямбах мы, кажется, уже давно договорились с вами, больной. Я достаточно опытный человек, я вам обещаю: все это с вас сойдет после первой же недели наших процедур. А заодно и все ваши сарказмы. А недели через две вы будете говорить человеческим языком нормальные вещи. Вы – немножко поэт?

Гуревич: А у вас и от этого лечат?

Доктор: Ну зачем же так?.. И под кого вы пишете? Кто ваш любимец?

Гуревич: Мартынов, конечно…

Зинаида Николаевна: Леонид Мартынов?

Гуревич: Да нет же – Николай Мартынов… И Жорж Дантес.

Натали (пользуясь всеобщим оживлением): Так ты, Лева, теперь чешешь под Дантеса?

Гуревич: Нет-нет, прежде я писал в своей манере, но она выдохлась. Еще месяц тому назад я кропал по десятку стихотворений в сутки – и, как правило, штук девять из них были незабываемыми, штук пять-шесть эпохальными, а два-три – бессмертными… А теперь – нет. Теперь я решил импровизировать под Николая Некрасова. Хотите про соцсоревнование?.. Или нельзя?

Доктор: Ну почему же нельзя? Соцсоревнование – ведь это…

Гуревич: Я очень коротко. Семь мужиков