Дед Мавр - Александр Миронов

все «червяковцы» успели найти свое место в жизни и до конца пройти единственно свой путь. Для многих он оборвался на полях сражений и в партизанских отрядах во время Великой Отечественной войны.

Трагическим оказался для меня шестой класс «Червяковки».

Едва начались занятия, как страшное горе вошло в наш дом: умер отец. Ездил в служебную командировку, в Рогачев, и, никогда не отличавшийся крепким здоровьем, простудился в холодном, без отопления, вагоне. Случись это в Минске, а главное — будь еще жив доктор Хундадзе, все, возможно, и образовалось бы: постельный режим, аспирин, банки, и через неделю здоров. Но командировка затягивалась, а отец не умел бросать работу неоконченной. Простуда перешла в двухстороннюю пневмонию, началось кровохаркание. И вернулся домой, уже еле-еле держась на ногах.

Врачи, к сожалению, слишком поздно безошибочно определили:

— Скоротечная чахотка.

И, наверное, вынесли приговор, который, правда, маме постарались смягчить:

— Состояние больного очень тяжелое.

А я видел, как угасал отец, хотя, по его настоянию, меня и перевели из «мужской» половины в большую комнату на диван. И утром, отправляясь в школу, и после уроков, возвращаясь домой, я прежде всего заходил к нему. С каждым днем папе становилось хуже и хуже. Он никогда не был полным, а теперь, всего лишь за десять дней, стал похож на костлявого старика с заросшим вьющимися волосами лицом и лихорадочно блестящими глазами. Не спал по ночам. Отказывался от пищи. Часто просил пить. Все время молчал. И все время кашлял.

Непонятное это молчание и надрывный, то булькающий, то хриплый, кашель были страшнее всего.

В ночь на четырнадцатые сутки отца не стало. Друзья-железнодорожники, как и доктора Хундадзе, похоронили его на немецком кладбище. А в моей памяти он и сегодня — живой…

Много дней прошло, прежде чем горе, обрушившееся на нашу семью, несколько поутихло и притупилось. Для меня же и для сестер оно так и не сгладилось: отца нет и никогда больше не будет. Но сама повседневная жизнь вынуждала каждого из нас день за днем заниматься тем, что обязан был делать: Вета работала, Лиля училась в университете, я окончил шестой, потом седьмой классы.

Будто через незримый порог переступил: а теперь куда?

Десятилетних школ, дающих общее среднее образование, пока не существовало. Вместо них на весь Минск действовали только общеобразовательные курсы с двухгодичным сроком обучения: одни с физико-математическим, вторые с естествоведческим профилем. Они и подготавливали выпускников «семилеток» к поступлению в высшие учебные заведения.

Впрочем, эти высшие учебные заведения ограничивались всего лишь Государственным университетом имени В. И. Ленина и Белорусским государственным институтом сельского хозяйства. Попробуй поступи, когда на одно студенческое место претендуют сотни девчат и ребят не только из Минска, но из других городов республики тоже!

Утешала единственная надежда: пока будем учиться на общеобразовательных, откроются институт народного хозяйства, многоотраслевой политехнический, технологический, медицинский, высший педагогический и даже Государственная консерватория. Пускай не все сразу, а один за другим, но откроются обязательно. Об этом и нам в «Червяковке» накануне выпуска рассказывали, и подробно сообщалось в столичных газетах: всей Советской стране позарез нужны люди с высшим образованием, квалифицированные специалисты самых различных отраслей. Значит, будет то учебное заведение, куда тебя тянет. А пока — общеобразовательные: сдам вступительные экзамены — учиться, провалюсь — пойду работать.

Профиль курсов я выбрал сразу, без колебаний: избави бог от физико-математических, сыт по горло, во веки веков не забуду Ивана Манцеводу! А на естествоведческие, был уверен, поможет поступить Иван Михайлович Федоров: там история и география считались профилирующими предметами.

Сдал экзамены. Приняли. Еще один житейский порог остался позади.

Не всем «червяковцам» так посчастливилось. Разбросало нас в том году — кого куда. Учениками в деповские мастерские. Чернорабочими на заводы. Подсобниками на немногочисленные городские стройки. Землекопами на прокладку пригородных дорог. Хорошо, если хотя бы в этом повезло.

Вся страна задыхалась от бедности, от разрухи после первой империалистической и гражданской войн с белыми и интервентами. О новых фабриках и заводах можно было только мечтать: хватило бы сил с грехом пополам восстановить прежние, дореволюционные.. Лютый голод, вызванный страшной засухой в Поволжье, тоже все еще давал себя знать. Беспризорщина обрекала на гибель тысячи детей. Спекулянты наживались на всенародной нужде и горе. Орудовали бандитские шайки. А у нас в Белоруссии и зарубежная нечисть, нет-нет, пыталась свести с Советской властью старые счеты, засылая через границу лазутчиков, шпионов и целые группы диверсантов.

Как одеть, обуть, накормить миллионы полуголодных и полураздетых? Где найти работу для сотен тысяч жаждущих любой работы людей?

Потому и выстраивались каждый день возле окошечек Минской биржи труда длиннющие очереди мужчин и женщин: авось повезет. Но везло далеко не всем. Соглашались на любое, лишь бы заработка хватило выкупить хлеб по продуктовым карточкам

Направляли с биржи труда на освобождавшиеся или вновь открывающиеся вакансии, в первую очередь, семейных: им без срочной, немедленной помощи, без постоянного заработка своих детей от истощения, а то и от смерти не спасти. Холостым взрослым старались подыскать хотя бы временные, пускай и не по специальности, места на заводах, фабриках и стройках. А юнцам от шестнадцати до восемнадцати чаще всего оставались горькие надежды на «авось»…

Потому-то и я чувствовал себя словно бы в чем-то виноватым, встречая прежних одноклассников по «Червяковке». Чего проще задать обычный вопрос; «Как живешь?» А боялся спрашивать: вдруг и он безработный. Спроси, и услышишь поневоле озлобленный ответ: «Ты, мол, учишься, каждый день сыт, а мне приходится последние подошвы о каменные тротуары протирать».

Ведь не станешь же оправдываться, объяснять, что после смерти отца мы с Лилей стали невольными нахлебниками единственной кормилицы — мамы. Что на завтрак получаем по стакану чая с сахарином, на обед — по тарелке супа и по две ложки картофеля, поджаренного на постном масле, а на ужин — чаще всего вообще ничего: на большее маминой зарплаты не хватает.

Не расскажешь, что ни в «Червяковке», ни особенно теперь, на общеобразовательных, мне еще ни разу не пошили костюма или хотя бы брюк. Переделывают из одежды, оставшейся после отца. Отдают кустарю-сапожнику на Московской изношенные сестрой ботинки: укоротит каблуки, подобьет новые подошвы, и носи, на обновки денег нет и не предвидится.

И признаться не смел, что сам давно попусту обиваю пороги биржи труда: ишь ты, подумает бывший одноклассник, при такой-то житухе хочешь вырвать у меня единственную надежду получить заработок?!

И сказать не мог, до чего опостылела, измучила меня беспросветная участь нахлебника поневоле!