Ко всем бурям лицом - Анатолий Иванович Трофимов

занимались поборами, вымогательством, утаивали вещи, изъятые при обысках. Исполнявший обязанности начальника уголовного розыска Сухоруков смотрел на подобные проделки своих сыщиков сквозь пальцы. Все это вызывало возмущение горожан, подрывало авторитет Совета, в ведении которого находились органы милиции. Поэтому за помощью они чаще обращались в штабы Красной гвардии, взявшей на себя охрану революционного порядка.

Город был разделен на четыре района. В каждом из них — штаб Красной гвардии. Отряд первого района Екатеринбурга состоял из железнодорожников. Отряд второго дислоцировался при вагоноремонтном заводе (бывший Монетный двор). В отряд третьего входили рабочие Злоказовской текстильной фабрики и предприятия юго-восточной окраины города.

Самыми боевыми и деятельными считались красногвардейцы четвертого района. В их отряд вошли рабочие Верх-Исетского завода и спичечной фабрики. Этой дружиной стал командовать Петр Захарович Ермаков, член партии с 1906 года, только что вернувшийся из ссылки.

Благодаря действиям красногвардейцев, город начал жить спокойнее. Отряды громили уголовные банды, воевали с белоказачьим атаманом Дутовым, а в июле 1918 года выступили на фронт против Колчака.

25 июля Екатеринбург захватили белочехи, затем в него вошли и колчаковцы.

В июле 1919 года Урал снова стал советским. В наследство от Колчака остались разрушенные заводы и фабрики, вытоптанные поля, взорванные мосты и дороги. Эта обстановка вызывала неизбежный рост преступности — грабежей, насилий, убийств, спекуляции. Резко увеличилась детская беспризорность.

Екатеринбургский губисполком прилагал все силы для организации рабоче-крестьянской милиции. При губисполкоме, как подотдел, создается управление милиции. Но подходящей кандидатуры для руководства им не находилось. Стоило подобрать энергичного товарища, как его немедленно переводили на еще «более ответственную» работу. Да и, говоря правду, не каждый охотно брался за милицейское, очень хлопотное дело.

В октябре 1919 года в Екатеринбург с мандатом Военно-революционного комитета Вятской губернии, куда были эвакуированы ранее советские организации крупных уральских городов, приехал Петр Григорьевич Савотин.

С мандатом ревкома

Поезд, составленный из облезлых товарных теплушек и пассажирских вагонов с выбитыми стеклами, долго толкался и лязгал буферами на разъездных путях перед станцией Екатеринбург-I. Паровоз свистел фистулой, хрипло кричал высунувшийся из оконца усатый машинист. Он грозил кому-то зажатой в руке промасленной тряпкой, снова и снова дергал за рукоятку свистка, заглушая собственную ругань.

Петр Григорьевич Савотин стоял в грязном, замусоленном тамбуре, наблюдал за кутерьмой и пытался угадать, куда этот тихоход притащил свой состав.

Пятясь от красных войск, колчаковцы ожесточенно крушили все на своем пути. После их ухода люди чинили пути, ставили новые водокачки, наводили мосты, ремонтировали искореженные паровозы, латали продырявленные снарядами здания депо.

Потому-то паровоз волочил состав как бы ощупью. То останавливался надолго на разъездах, то, гукая, тревожно, забирался в тупики и устало пыхтел там, роняя на шпалы мазутные капли, то, отцепив вагоны, прытко устремлялся куда-то и подолгу не возвращался. Пассажиры бегали на станцию, размахивая бумажками с печатью, ругались до хрипоты или униженно толкались около дежурного в красной фуражке. Возвращались ни с чем. Далеко от поезда отойти не осмеливались. Черт его знает — возьмет да уедет.

Подобные сцены повторялись часто. Петр Григорьевич приучил себя не раздражаться. Сколь ни ярись, не поможет. В минуты, когда нервы все же не выдерживали, он забирался на полку, укладывал мешок в изголовье и настраивал мысли на что-нибудь отвлекающее.

Но дорожные мытарства к концу пути доконали Петра Григорьевича. Он не стал дожидаться, когда поезд доберется до перрона, досадливо плюнул и, подхватив мешок, спрыгнул на усыпанную шлаком землю.

Высокий, сутулый, он широко перемахнул через рельсы и очутился на привокзальной площади. И только тут окончательно убедился, что он уже в Екатеринбурге. Сразу схлынуло раздражение. Он опустил мешок на пыльную мостовую, снял очки и, подслеповато щурясь, стал протирать их платком.

Народ сновал туда-сюда. Петра Григорьевича толкали, обдавали клубами едучего самосада, а то и крепчайшим сивушным духом.

Парнишка лет четырнадцати — босой, лапы красные, как у гуся, подкатил шариком и, заглядывая снизу под очки Петра Григорьевича, прокартавил:

— Товагищ, будьте добгы, где тут сиготский пгиют?

Мальчонка курнос, грязен, нестрижен. Голубые глазенки лукавы и лживы. Петр Григорьевич не столько увидел, сколько почувствовал, как заскорузлая пятка бродяжки оттесняет в сторону холщовый мешок с его немудрящими пожитками.

— Приют, говоришь? А во-он... — Петр Григорьевич протянул руку, будто собираясь показать направление, и ловким движением защемил меж своих пальцев облупленный пацаний нос. Тот гундосо пискнул, а его напарник, нацелившийся на мешок, мелькнув изодранной телогрейкой, нырнул в толпу.

Петр Григорьевич улыбчиво щурился и, передразнивая бездомного оборванца, выговаривал:

— Кгасть не хогошо.

— Му-й, му-й, му-усти-те, — куксился воришка.

Петр Григорьевич засмеялся и освободил враз покрасневший нос мальчишки. Беспризорник задал стрекача.

Савотин проводил мелькнувшую в толпе фигурку, вздохнул. Эвон их сколько: около коновязи стайка мальчишек, одежонка — рвань на рванье. Трое на решетке подвального окна лежат, обманным теплом греются. Целая ватага на перроне околачивается, ищет, что бы «слямзить».

У Савотина стала надсадно вздыматься грудь, нервно задергалось веко правого глаза, изувеченного на германском фронте. Его глубоко волновали судьбы обездоленных ребятишек, и впоследствии он много сделал для организации сиротских приютов.

...Пролетка тарахтела по булыжной мостовой. Извозчик, с кудлатой, как овечья шерсть, бородой, подбадривал мосластую лошаденку пеньковыми вожжами. За харитоновским домом показались освещенные скудным осенним солнцем главы Вознесенского собора[9]. Кучер, что-то бормоча, осенил себя крестом.

Савотин глядел в окно и думал свои нелегкие думы.

Губисполком помещался на Пушкинской в здании бывшего Волжско-Камского банка. В прихожей толпился разномастный народ. У сводчатого окна, выходящего на захламленный двор, оживленно разговаривало несколько человек. Вернее, говорил один, другие лишь похохатывали, да бросали реплики. Рассказчик, стройный, кареглазый парень в длинной кавалерийской шинели, с легкой усмешкой говорил о каких-то своих похождениях.

— Влипнуть тогда всякий мог бы. Не это обидно. В другом срамотища — связали, гады, отлупили как cидорову козу. Ни лечь, ни сесть. Очнулся — темень. Вверху — окошко в четыре железных прута. Как выпутаться? Документы у них, а нашего брата беляки за здорово живешь из рук своих не выпускали. Бежать? Из такого каземата — и думать нечего. Может, по дороге, когда на распыл поведут? Вызвали утром, провели тюремным двором, втолкнули в бричку. Свяжут или не свяжут? Везет же человеку — не связали. Двое с карабинами сели по бокам: словак такой дохленький, с отвисшими усами, да страховидный дядька с жандармской рожей. Едем вниз от Московской заставы[10]. Златоустовский [11] собор миновали. Все ясно — в контрразведку. А тут с Исети прохладой дохнуло.