«Языком Истины свободной…» - Арам Айкович Асоян

Пиндар полагал их счастливыми, ибо они были участниками мистерии и еще до смерти созерцали тайнодействие конца[98].

Знание эллинских архетипов в пушкинской поэзии помогает избежать поспешных, модернизированных суждений. В связи с этим я хотел бы привлечь внимание к давней сенсационной статье О. С. Муравьевой. Четверть века назад во «Временнике Пушкинской комиссии» появилась ее статья, начинавшаяся с важного замечания, что в старых пушкиноведческих работах мы можем встретить необычные для современных интерпретаций высказывания о присутствии в творчестве Пушкина «некрофильских» настроений… «Точно и ясно эта проблема была поставлена, – писала Муравьева, – в блестящей и бесстрашной книге Д. Д. Благого “Социология творчества Пушкина”, изданной в 1931 году»[99]. В качестве «одного из самых очевидных воплощений этой темы» Муравьева советовала обратиться к стихотворению:

Как счастлив я, когда могу покинуть

Докучный шум столицы и двора

И убежать в пустынные дубровы

На берега сих молчаливых вод.

О, скоро ли она со дна речного

Подымется, как рыбка золотая?

……………………………………

Пронзительно сих влажных синих уст

Прохладное лобзанье без дыханья.

Томительно и сладко: – в летний зной

Холодный мед не столько сладок жажде…

Когда она игривыми перстами

Кудрей моих касается, тогда

Мгновенный хлад, как ужас пробегает

Мне голову, и сердце громко бьется,

Томительно любовью замирая,

И в этот миг я рад оставить жизнь,

Хочу стонать и пить ее лобзанье… (III, 36–37).

Вл. Ходасевич писал об этом стихотворении: «…соблазнительное ощущение мертвой как живой, ощущение горькое и сладострастное. Это одно из не самых светлых и безобидных пушкинских чувств, но оно подлинно пушкинское – грозящее гибелью и сулящее “неизъяснимые наслаждения”»[100]. Комментируя высказывание Ходасевича, Муравьева отмечала: «Ни в одном из произведений Пушкина образ мертвой возлюбленной не был воплощен в таком зримом, чувственно осязаемом облике; этот образ как бы ушел в подтекст его поэзии, но он мерцает, просвечивает то здесь, то там на протяжении всего пушкинского творчества…»[101] Образ мертвой возлюбленной, утверждала она, угадывается в «Заклинании» (1830).

Явись, возлюбленная тень,

Как ты была перед разлукой,

Бледна, хладна, как зимний день,

Искажена последней мукой (III, 246).

И в стихотворении «Для берегов отчизны дальней» (1830):

Твоя краса, твои страданья

Исчезли в урне гробовой —

А с (ними) поцелуй свиданья…

Но жду его; он за тобой… (III, 257).

При этом Муравьева полагала: «…говоря об образе мертвой возлюбленной у Пушкина, нельзя не отметить, что он обусловлен и особой изощренностью поэтического вкуса, равнодушного к общепринятым ценностям, и готовностью следовать ему безоглядно, даже приходя в противоречие со всеми нормами эстетики и литературной этики»[102]. Далее автор статьи пишет: «С другой стороны, рождение образа «мертвой возлюбленной» обязано такой особенности художественного мироощущения Пушкина, которую можно было бы назвать магнетизмом гибельного… Важно подчеркнуть, что Дон Гуан настойчиво идет навстречу смерти не потому, что ему не дорога жизнь, а потому, что в этой близости смерти он ищет и обретает истинное наслаждение»[103]. Но этот магнетизм гибельного, заметим мы, носит сугубо романтический характер, он не связан с некрофильством, поскольку в мироощущении романтиков присутствие смерти только удесятеряет силы жизни, и именно это придает магнетизму гибельного особую витальную ценность (Гегель).

Теперь, прежде чем перейти к антиковедческому комментарию темы, затронутой Муравьевой, вспомним о фрейдистском феномене, так называемой «работе скорби», который следует за утратой и о котором психоаналитик писал: «Как же работает скорбь? Я считаю, что не будет никакой натяжки, если изобразить ее следующим образом: критерий реальности показывает, что любимого объекта больше не существует и теперь требуется отвлечь все либидо от связей с этим объектом. Против этого возникает понятный протест – везде и всюду можно наблюдать, что человек неохотно покидает позицию либидо даже тогда, когда маячит замена. Протест может быть таким интенсивным, что происходит отрыв от реальности и наблюдается сохранение объекта с помощью психоза галлюцинаторных видений. Нормой является ситуация, когда принцип реальности одерживает победу. Но все же он не может сразу выполнить свою задачу <…> при этом в психике продолжает существовать утраченный объект. Любое отдельное воспоминание или ожидание, в которых либидо прочно связано с объектом, прекращается, перезамещается, и в нем происходит ослабление либидо <…> Фактически же “Я” после завершения работы скорби вновь становится свободным и безудержным»[104].

Этот психоаналитический экскурс свидетельствует о том, что пушкинская ситуация имперсональна, она связана с закономерным постмортальным синдромом, в то время как некрофильство – это особый случай в психофизиологии человека. Таков контраргумент в разговоре о некрофильстве Пушкина. Однако по понятным причинам нам интереснее философский и культурологический аспект проблемной ситуации. В работе О. Фрейденберг «Миф и литература древности» встречается семантически важное наблюдение: «…ритуал есть нечто реальное, сюжет о ритуале – заведомая умственная функция»[105]. Иными словами, «мертвая возлюбленная» в стихах Пушкина есть нечто реальное, сюжет Муравьевой о «мертвой возлюбленной», точнее о некрофильстве Пушкина, – заведомая умственная функция. Такой вывод не подлежит сомнению, если исходить из античной теории мимесиса.

Он нашел своих первых теоретиков у софистов (V в. до н. э.). Они строили свою теорию «обмана» непосредственно на зрительности. Платон, в отличие от софистов, подошел к вопросу о мимесисе философски, гносеологически. Согласно своей мировоззренческой системе, он делит мимесис на подражание «кажущемуся», призраку, и «сущему», истине. Когда живописец точно изображает предмет, он обманывает сходством с «кажущимся», но не с истинной сущностью. Всякий мимесис, говорит Платон, воспроизводит только одну из частей целого («сущего»), т. е. внешнюю, да и то эта часть не больше, чем призрачное подобие[106]. Нетрудно догадаться, что «кажущееся» в стихотворении Пушкина – мертвая героиня, ее призрак, а «сущее» – сама любовь, само чувство.-

Культурологический контраргумент побуждает вспомнить об архаическом ритуале – инвокации, который был широко распространен в древней античности. Этот ритуал возник в те ранние времена, когда первоначальное слово было тотемом. В более поздние, скажем, литературные эпохи оно обращается как Логос в умирающего и в воскресающего бога[107], библейская параллель: «Словом останавливали Солнце, Словом разрушали города».

Таким образом, первоначальное слово заключало в себе образ тотема и его сущность – его имя. Первые «слава» и «слово» состоят из называний имени, позднее – из призывов. Эти акты называний обеспечивают