Диалоги о вере. Беседы с Мартином Скорсезе - Мартин Чарльз Скорсезе

окончания службы я выходил на улицу и поражался: как такое возможно, что жизнь продолжается, будто ничего не произошло? Почему ничего не изменилось? Почему Тело и Кровь Христа никак не затронули этот мир? Вот так я испытывал присутствие Господа, когда был маленьким.

В 1983 году я ездил в Израиль, искал места для съемок «Последнего искушения». Территорию я осматривал с высоты – с борта маленького одномоторного самолета. А летать мне совсем не нравится, и тем более на таких маленьких самолетах. Поэтому в руках я держал кое-какие религиозные обереги, которые мама подарила мне за несколько лет до этого. Я нервничал и был ужасно напряжен. Мы летали от Тель-Авива до Галилеи, от Вифсаиды до Эйлата. И вот в какой-то момент меня привезли к храму Гроба Господня. Я был там вместе с продюсером Робертом Чартоффом (он умер в 2015 году). Я увидел гроб Иисуса. Преклонил колени, произнес молитву. А когда вышел оттуда, Боб спросил, чувствую ли я себя теперь как-то иначе. Я ответил, что нет – что меня просто впечатлило само это место и все связанные с ним религиозные обряды.

Потом нам предстояло возвращаться назад в Тель-Авив, опять на самолете. И я опять жутко волновался и держал в руке подаренные мамой обереги. И вдруг, уже в полете, появилось ощущение, что эти вещицы и правда мне сейчас очень нужны. Меня вдруг переполнило любовью, и я понял, что ничего страшного не произойдет. Это было необычно. И я очень рад, что мне довелось хотя бы раз в жизни такое испытать.

Я хотел бы рассказать о рождении моей дочери Франчески. Жене делали кесарево сечение. Я при этом присутствовал, наблюдал за всем происходящим. А потом меня неожиданно попросили выйти и отвели в другое помещение. Оттуда через прямоугольное окошко я увидел, что все засуетились, забегали, и вот на свет показалось какое-то безжизненное тельце. Потом ко мне вышла медсестра и, обняв меня, со слезами на глазах сказала: «Она справится». Я так и не понял, кого она имела в виду, мою жену или дочь. Затем появился доктор. Он прислонился к стене и понемногу сползал вниз, пока не опустился на корточки. «Можно все распланировать и спрогнозировать, а потом все равно наступают вот эти двадцать секунд ужаса. Но у нас все получилось», – сказал он. Во время операции едва не потеряли их обеих. И вот уже мне в руки дают маленький сверток. Я посмотрел на ее лицо, и она открыла глаза. В один миг все изменилось.

Вспоминается удивительный отрывок из романа Мэрилин Робинсон «Галаад», я как раз читал его во время съемок «Молчания». Умирающий священник описывает чудо, которое испытал, впервые увидев лицо своей дочери: «Теперь, собираясь покинуть этот мир, я понимаю, что в человеческом лице нет ничего необычного. […] Это связано с воплощением. Когда видишь ребенка и берешь его на руки, то чувствуешь себя обязанным. Каждое человеческое лицо чего-то от тебя требует, потому что ты не можешь понять его уникальность, его смелость и одиночество. И это особенно верно по отношению к новорожденному. Это своего рода видение – столь же мистическое, как и многие другие». Из личного опыта могу сделать вывод, что все так и есть.

– Сострадание – это инстинкт или любовь?

– Я думаю, что ключ здесь в отрицании себя. В «Злых улицах» Чарли попадает в ловушку мышления, решив, что забота о Джонни Бое послужит ему наказанием и личным духовным искуплением. А это возвращает нас к мысли о том, что хорошие священники, которых я знал, всегда переступали через собственное я. Как только этот шаг сделан, остаются лишь потребности, причем потребности других, и становится меньше вопросов о выборе собственного наказания и о том, что такое сострадание. Все это лишается смысла.

– По сюжету в «Молчании» много насилия, как физического, так и психологического. Что дает изображение насилия? В твоих фильмах его всегда немало. Для чего представлено насилие именно в этой картине?

– Сошлюсь на твой предыдущий вопрос и скажу, что я одержим всем духовным. Я одержим вопросом о том, что мы собой представляем. А это значит, что надо присмотреться к себе вблизи, увидеть в себе и плохое, и хорошее. Способны ли мы взращивать добро таким образом, чтобы в какой-то момент развития человечества жестокость просто перестала существовать? Как бы то ни было, сейчас насилие повсюду. Мы его проявляем. И мне важно это показать. Чтобы люди не заблуждались, считая, будто насилие проявляют только другие, только «агрессивные люди». Мол, «я бы так никогда не поступил». А на самом деле вполне себе поступил бы. Нельзя это отрицать. Так вот, кого-то эта собственная агрессия тревожит, а кто-то, наоборот, от нее в восторге. В отчаянных условиях это такая форма самовыражения, и ничего смешного в этом нет. Некоторые говорят, что «Славные парни» – смешной фильм. Люди там, может, и смешные, но только не насилие. Очень многие просто не понимают суть насилия, поскольку в их культуре или субкультуре этого практически нет. Однако я вырос там, где оно было частью повседневной жизни, и видел все это вблизи.

Первая половина семидесятых ознаменовалась завершением конфликта во Вьетнаме и концом эпохи старого Голливуда. «Бонни и Клайд», а потом и «Дикая банда» стали настоящим открытием. Об этих фильмах все говорили – и мнения не всегда были положительными. В моем понимании насилие – неотъемлемая часть человека. В моих фильмах юмор исходит от людей и их рассуждений или же от отсутствия таковых. Насилие и пошлость. Пошлость и непристойность существуют, а значит, это часть человеческой натуры. Впрочем, из этого не следует, что все мы по сути своей непристойны и агрессивны – я хочу сказать, что это лишь одно из проявлений человеческой жизни. Не лучший вариант, но он есть.

– Для тебя снимать фильм все равно что рисовать картину. Фотографии и изображения в этом фильме имеют особое значение. Как фотографии помогают проникнуться духом фильма?

– Через изображение создается атмосфера, и вы попадаете в среду, где чувствуется инаковость. Как раз эти образы, идеи и эмоции добываются из кино. Есть нечто неосязаемое, что попросту невозможно передать словами. Поэтому в кино, когда сопоставляешь одно изображение с другим, в голове рождается третий, совершенно другой образ: какое-то новое чувство, впечатление, задумка. Так что я считаю, что создаваемая среда тоже важна, и фотографии тоже сюда относятся. Речь идет об объединении образов, о которых говорится в фильме. Все это часть монтажа, часть рабочего процесса по созданию кино.

– Где ты снимал «Молчание»? Говорят, что на Тайване. Что сподвигло тебя выбрать именно это