Стихи и эссе - Ингер Кристенсен

Отрицает случай настолько, что неустанно плетёт эту огромную всеохватывающую паутину, которую называет Богом, чтобы в неё уловить и запутать не знающую покоя жертву случая, не желая понять, что эта жертва и есть само человечество.

Ни человека, ни качество, ни Бога нельзя удержать, рано или поздно они выпутаются. Не удержать ни сознание, ни тем более всё человечество, не перейдя к другим стадиям этого таинственного процесса, который продолжается необязательно только вперёд или назад, но, скорее, кружась подобно веретену и плетя это проникновенное повествование, которое Вселенная ведёт сама для себя в сознании человечества.

Мерло-Понти* пишет столь скрупулёзно о не поддающихся описанию движениях, вызывающих то помутнение рассудка, которое в течение последнего столетия мы всё с большей оглядкой продолжаем называть Богом, поскольку «мы должны представить себе лабиринт из спонтанных шагов, продолжающих друг друга, идущих то наперерез, то в такт друг другу, но после бесконечного числа отклонений через океаны беспорядка – мы всё же оказываемся в барыше».

Я не могу не представлять себе лабиринты лабиринтов внутри самого большого и подвижного лабиринта. Один лабиринт, например, для музыки. И один особо тонкий лабиринт – лабиринт для математики.

И язык, как лабиринт, в котором ходы постоянно меняются, поскольку слова выстраивают их мимоходом в своём бесконечном стремлении к вещам, чья тень погребена где-то под обрушившейся стеной. И все эти лабиринты дышат, открываются и закрываются, поворачиваются, отражаются и отражают друг друга, и эти отражения просачиваются друг сквозь друга как дыхание картины мира.

Нам рассказывают историю. О ежесекундной одновременности всего сущего. Так же, как Новалис пишет о том, что «естественные науки более не должны изучаться по разделам или дисциплинам – они должны стать континуумом, историей, органичным растением – деревом – или животным – или человеком».

Мы в течение столь долгого времени вырываем вещи из их контекста, нарушаем естественный порядок частей природы, делаем это ежедневно в таких количествах, что наконец и сами видим, что искажаем её целостность.

Наконец мы и сами видим. Можем ли мы теперь понять, поменять, возможно, снова полюбить уготованную нам роль?

Можем ли мы проникнуться оптимизмом Новалиса, который пишет: «Мы поймём мир, когда мы поймём сами себя, поскольку мы и мир есть две неразрывные половины. Божьи дети, божественные ростки – это мы. Когда-нибудь мы станем тем, чем является наш Отец»? Или как у него вырывается: «Богу нужны боги».

Не всё дозволено, – говорю я себе. Но если бы Бог не существовал, то дело принципиально обстояло бы так, что дозволено было всё. Единственным исключением, если люди живут в обществе, будет то, о недозволенности чего они смогут договориться. Но эти вещи или законы изначально ограничены миром людей. Нам запрещено убивать друг друга, разве что во время войны. Нам запрещено красть друг у друга, разве что можно украсть вдохновение или человеческое достоинство.

Если мы выплачиваем людям вознаграждение, которое может легко показаться слишком высоким, за то, что они зверски вкалывают на бойне или на другой аккордной работе в промышленности, мы, разумеется, оплачиваем им их усилия, возмещаем им затраченное время деньгами, но одновременно крадём у них что-то невозместимое, неоплатное – качество их будней, а это половина того, что позволяет им ощущать себя людьми.

Если бы Бог существовал, такое не было бы дозволено. Не Бог создал религию – или Бог как человеческая забота обо всём сущем, включая воздух, море и землю. Ибо всякая тварь становится землёю, водою и воздухом, когда умирает, так чтобы впредь твари сущие могли дышать, получать довольно пищи и питья, чтобы размножаться и давать новую, возможно, даже лучшую жизнь.

Забота, которая, будучи обращена на человека, обращена и на вещество, из которого человек создан.

Забота, которая исключает изготовление веществ, угрожающих веществу, из которого создан человек.

Забота, за недостаток которой не откупишься ни деньгами, ни аргументами.

Забота, обращённая на всё от малого до великого, и незримые связи всех частей, и их взаимную уравновешенность.

И здесь человек – не малое и не великое, не лучшее и не важнейшее, ведь даже в самом широком понимании он отличается от природы лишь тем, что умеет использовать слово «Бог». Тем, что заставляет множество форм природы, включая человеческие формы познания, двигаться к их непознаваемости.

Живое определяется как особый тип объектов, поведением которых управляет определённая цель – то, что они стремятся осуществить, поскольку оно само стремится осуществиться в них.

Человек в таком случае является существом многозначным, как книга, выходящая в заранее запланированной редакции, но которая остаётся нечитаемой, поскольку записана она будет лишь тогда, когда будет уже истолкована сознанием.

Это вовсе не означает, что человек может слепо следовать инстинктам, влечениям и эмоциям, а затем оправдывать свои поступки, называя их судьбой.

Поскольку нам дано знание, на нас возложена и ответственность за то, чего мы не знаем. Поскольку мы делаем нашу жизнь читаемой, на нас возлагается и ответственность за принципиально нечитаемое. Поскольку мы можем толковать отдельные аспекты бытия и мира, на нас возлагается и ответственность за многозначность целого.

Для меня эта многозначность столь же важна, сколь непросто в ней существовать. Почти каждый день, когда я выхожу на улицу, ступаю на землю, неподвижно и умиротворённо лежащую у меня под ногами, я должна внушать себе, всему своему существу, что она в то же время вращается.

Когда сажусь в поезд дальнего следования, мне часто снится бесконечно длинная поездка. Я знаю, что я в поезде, который обычно идёт по точному расписанию, что время прибытия в пункт назначения точно определено, но тем не менее я отдаюсь этому ощущению длящейся бесконечности, которое прекращается, лишь когда поезд останавливается, например, в небольшом европейском городке, где кто-то красит штакетник, пока жена начальника станции ухаживает за розовыми кустами, и я думаю, что это я могла бы так возиться в огороде под тёплыми солнечными лучами среди огненно-красных роз. Или под проливным дождём стоять в старом плаще и выкапывать картофелины в саду где-нибудь в Германии. Или часами сидеть в привокзальном ресторане, пока сознание продолжало бы прерванное путешествие в какую-нибудь другую бесконечность.

Где-то у Беккета я прочла: «И я вошёл в дом и записал: „Полночь. Дождь стучится в окно“. Была не полночь. Не было дождя».

Столь просто можно описать первые шаги к двойной жизни, которая является введением в жизнь множественную.

Проблема в том, как можем мы оставаться верными многозначности,