Пирамиды - Виталий Александрович Жигалкин

Мама по ходу уговаривала, угощала их:

— Да вы не обращайте на него внимания… Кушайте… Это он там большой начальник, а тут…

Но Жариковы так и не освоились: тетя Нюра вообще рта не раскрыла, поулыбалась лишь на вопросы Александра Ивановича, а дядя Тихон сам затеял было разговор про политику, но быстро смешался и смолк — и они, не посидев и часа, заспешили домой…

Приходил и директор рыбзавода, старый уже, высохший, но державшийся крепко, твердо.

— Ну что, тянет в родные края? — говорил он, устраиваясь на табуретку рядом с Александром Ивановичем, заглядывая ему в глаза и обнимая.

— Тянет, — отвечал тот.

— Ну вот и давай, — рубил ребром ладони по столу директор. — Приезжай — и принимай у меня дела…

Мама снисходительно улыбалась, слушая его…

В детстве, мальчишкой, Александр Иванович всю свою жизнь связывал только с рыбзаводом. В самых лучших мечтах он представлял себя рыбаком, обветренным и суровым, на борту весельного кунгаса, мудро глядящим на бесконечную водную гладь. Он вроде бы, как сам Барабаш, видел насквозь реку, знал, где и когда делать тони, и директор вроде бы порой уже не на старого Барабаша, а на него возлагал свои надежды. А он вдруг обнаруживал на лугах озеро, кишащее рыбой: по весне озеро затоплялось, а потом, когда вода спала, оно стало высыхать — и вот он черпал из него неводом сазана, карася, щуку, как из котла. Три годовых плана за сезон. Ленка, пухлогубая и белокурая красавица, дочка директора, вроде бы после этого начинала бегать за ним, а сам директор, пригласив его как-то к себе в кабинет, сказал:

— Женись на ней. А после Барабаша я сделаю тебя бригадиром…

Директор появился здесь лет тридцать назад, молодой еще, очень серьезный — всегда в отутюженных костюмах, при галстуке. Это, кажется, внушало невольное уважение.

— Ну прямо такой весь!.. — сурово сводила брови к переносице мама. — Все-то пуговки на нем!..

Александра Ивановича директор, конечно же, тогда не замечал, хотя Александр Иванович, встречаясь с ним на улице, непременно почтительно здоровался, как, впрочем, здоровался в поселке со всеми. Директора он видел, главным образом, на торжественных собраниях, где тот строгим, чеканным голосом читал обычно доклады и потом вручал награды ударникам труда, в том числе, как правило, и его маме, которая работала резчицей рыбы, и отцу, пилорамщику на лесопилке.

Но сильнее всего поразило и запомнилось Александру Ивановичу, как однажды весной, к цеху разделки, где они, мальчишки, на молоки ловили касатку, конька, чебака, подошел директор с группой плотников — к самой воде, к удочкам, точно не замечая их — и, притопнув, впечатывая каблук в землю, сказал:

— Вот тут и приступайте. И чтоб через месяц…

И, действительно, буквально через месяц на том месте, где они годами рыбачили, возникло над водой, на сваях, круглое здание жиротопки — как будто там и полагалось ему вечно быть.

— Ну и ну! — восхищались они, мальчишки, директором…

Все в нем было солидно, значительно — даже то, как директор, откашлявшись, не плевал на землю, а пользовался платком — что еще в те дни перенял у него, хотя и не сразу смог освоить, Александр Иванович…

Директор и сейчас был одет опрятно: в парусиновые, со стрелкой, без пылинки и соринки, брюки, в летнюю, мягкую пиджак-рубашку, чуть пахнувшую хорошими духами — когда директор прижимал Александра Ивановича к себе, — но говорил он уже много, по-стариковски, шепелявил.

— Давай, давай, перебирайся… Я давно уже на тебя виды имею. План у нас, правда, пока падает: берем, в основном, по осени, в путину… Но обещают вот-вот снять запреты кое с каких мест — ученые и на озере, и в протоках работали… короче, будет еще где развернуться. Мне раз у Серебряного мыса разрешили притонить — всей бригадой едва воротушку проворачивали…

Александр Иванович помнил то место: коричневый, высокий скальный уступ с одного берега и длинная, желтая песчаная отмель с другого, на которой он однажды ночевал у костра с отцом. Отец наносил к костру охапки душистой травы, лег лицом к чистому крупнозвездному небу и сразу же уснул, а он сидел, подбрасывая в огонь выбеленный солнцем, вскипавший смолой плавник, и с обмирающим сердцем вслушивался, как играет рыба — чмокает, сочно плюхается, плещется. А когда что-то крупное мощно заворочалось в воде, где-то рядом с ним, он не выдержал: подкравшись, прыгнул прямо с берега на тускло мерцавший продолговатый бугорок, прижимая своим животом ко дну сильное, упругое и скользкое тело, хватаясь за острые, царапающие жабры, барахтаясь, страстно сипя и урча, — пока не почувствовал, наконец, что рыбина попалась, дернулась, стихла, дернулась еще раз — но он все крепче и крепче сдавливал ее и, улучив момент, с силой выдернул на воздух, резко потяжелевшую, хлестанувшую его хвостом по лицу, и швырнул к костру…

Он, не снимая мокрой одежды, свалился потом на траву возле отца — но так и не сумел уснуть до рассвета от переполнявшего его ощущения силы, жизни…

— Ну, согласен? — не отставал директор.

Александр Иванович представил: тихие летние дни, эту вечную, мелко рябившую на бурунах Сию, развешенные для просушки невода, сети, низкие, опущенные в воду, ветки тальника — почему-то там, у ямы, где когда-то Барабаш брал свои лучшие уловы, — и ему вдруг захотелось согласиться.

— Михаил Афанасьевич, я только все же должен помозговать… — сказал он.

Он заметил, как странно, встревоженно, взглянула на него мама после такого серьезного ответа, но вначале не придал этому значения. Лишь потом, когда гости разошлись и когда он уже лег на диван, зажмуриваясь под перестук ходиков, а мама присела к нему и, поправив, как в детстве, верхнюю простыню — слегка вытянув ее из-под одеяла и подогнув под его подбородком, вздохнула: — Тяжело приходится, сынок? — он вспомнил вдруг снова тот встревоженный взгляд и в этот миг, кажется, понял его.

— Все нормально у меня, мама… все хорошо, — поспешил успокоить он, погладив ее руку.

Но мама молча покивала и встала. Она явно не поверила: не мог он просто так оставить свою сегодняшнюю должность, ту должность, которой она гордилась перед соседями, бросить большой и красивый город и перебраться сюда, в их захиревший рыбзавод, где и дел-то настоящих не было и где остались, по сути, одни старики и старухи.

«Да, да, — думал он той ночью. — Матери хотят всегда видеть нас