Ораторское искусство в древнем Риме - Инна Петровна Стрельникова

Наиболее предпочтительным представляется мнение Р. Гюнгериха[153], утверждающего, что все персонажи «Диалога» отражают различные проявления тацитовской личности; историческое чутье Матерна, ностальгическое морализирование Мессалы, эстетический модернизм Апра — все это черты, одинаково присущие самому Тациту. Пожалуй, это ближе всего к истине. Симпатии Тацита в большей или меньшей степени принадлежат каждому из собеседников диалога, в каждом его привлекает что-то, чему-то он особенно сочувствует. Действительно, восхищение миром прошлого уживаются у Тацита с приятием настоящего[154].

В различных, порой противоположных на первый взгляд, точках зрения персонажей «Диалога об ораторах» улавливаются мысли, разделяемые его автором. Ведь, по сути дела, все эти встречные суждения и аргументы не представляют конфликтной ситуации, они — не столько спор, сколько обмен мнениями; и освещают они одно, главное, направление общей мысли о смысле красноречия, о его месте в общественной жизни, о причинах его упадка. Все аргументы собеседников в чем-то содержат элемент истины, они иногда схожи, иногда противоположны, но всегда вероятны (diversas sed… probabiles — гл. I). Пользуясь диалогической формой изложения, Тацит высказывает свои мысли, не отождествляя себя ни с кем из персонажей и в то же время в чем-то соглашаясь с каждым из них.

«Диалог об ораторах» написан в те годы, когда Тацит был известным политиком (сенатором и консулом) и оратором, искушенным в вопросах ораторского искусства. И, понятно, все аргументы и тезисы собеседников диалога представляли до некоторой степени размышления самого Тацита о состоянии современного красноречия. Например, в вопросе о том, являются ли цицероновские нормы действенными для ораторов современников, Тацит сочувствует высказываниям Апра, в противоположность общепринятому взгляду, развиваемому Мессалой; в вопросе о причинах ухудшения красноречия, он, напротив, согласен с Мессалой и Матерном; метод образования, предложенный Мессалой, его требование для оратора знания истории, его забота об оживлении древней римской целостности нравов и преклонение перед героическими римлянами прошлого не могли не одобряться Тацитом, отражавшем в своем творчестве интересы старинного нобилитета.

Но, пожалуй, действительно, более всего политические и исторические интересы Тацита сосредоточились в Матерне, поскольку именно он обосновывает свой переход от ораторской деятельности к поэтической, считая, что время для ораторской деятельности миновало вместе с падением республики, и ставя таким образом красноречие в тесную связь с общественной жизнью государства. Матерн как бы синтезирует дискуссию, подводит ее итог; признавая с Мессалой, вопреки Апру, приоритет древних, он в то же самое время, вопреки Мессале, осуждает их нравы и высказывает сомнение в связи красноречия с добродетелью. В государстве, где царят добрые нравы и никто не преступает дозволенного законом, говорит он, судебный оратор также не нужен, как не нужен врач тем, кто наделен отменным здоровьем. Красноречие не может играть прежней ведущей роли в империи, когда общественные дела решает всемогущий император, «мудрейший и один» (sapientissimus et unus — гл. 41), и «все беспрекословно повинуются воле правителя».

В этом промонархическом высказывании и комплиментах императору выявляется двойственность главного действующего лица «Диалога», ни республиканца, пи поборника империи: он ненавидит тиранию, выступает с оппозиционной режиму трагедией о Катоне Младшем, герое старой аристократической республики, и в то же время примиряется с настоящим во имя общественного порядка и мира. По-видимому, здесь находит свое выражение и политическая противоречивость самого Тацита, у которого непримиримость к деспотии императоров и любовь к республиканскому прошлому совмещаются с признанием неизбежности монархического строя. Он даже находит положительные черты в новом строе, отмечая отрицательные в республиканском.

При написании «Диалога об ораторах» у Тацита была, очевидно, двойная цель: во-первых, показать, в противоположность Квинтилиану (считающему красноречие как opus maximum et pulherrimum — II, 17, 3), что цицероновский идеал оратора, как гражданина и мыслителя, недостижим в условиях измененного общественного строя Рима; во-вторых, подвести читателя к выводу: если в эпоху империи жанр красноречия теряет силу и жизнеспособность, то человеку большого таланта полезнее служить обществу будучи не оратором, а поэтом (как Матерн, оставивший карьеру оратора ради поэзии, которую он называл «возвышенной» и «священной разновидностью красноречия» — гл. 4), или же следует избрать другой литературный жанр для приложения своих творческих сил и политического опыта, например, историю; ведь Тацит считал «все разновидности красноречия священными и заслуживающими величайшего уважения» (гл. 10). Этим он мотивировал свой переход от трудов на судебном поприще к истории, которую называл искусством высшего порядка, как, впрочем, и Цицерон, считавший ее «произведением в высшей степени ораторским» («О законах», I, 2, 5).

Это признание необходимых временных изменений форм ораторского искусства весьма характерно для Тацита. Вопреки мнению Квинтилиана и Плиния Младшего, рекомендовавших возвращение к модифицированному классицизму, он находил исторически закономерным постепенное и неуклонное перерождение цицероновского стиля в стиль «нового красноречия». Ибо он верил, что искусство, не допускающее никаких новшеств, с течением времени становится бесплодным.

Поэтому, не осуждая новый стиль в целом, он принял все разумное, что было в нем, и творчески разработал. Верный себе, он, обратившись вскоре после написания «Диалога» к историческому жанру, нашел здесь свою литературную дорогу, создал свой собственный, эмоциональный и красочный стиль, в основу которого положил, опираясь на методы Цицерона, именно слог нового стиля, художественными средствами которого он в совершенстве овладел, освободившись от его крайностей и излишеств[155].

«Диалог об ораторах», этот ранний беллетристический шедевр Тацита, оказался вполне достойным его последующих исторических сочинений. В нем уже явственно проявилось понимание им непрерывности исторического процесса, умение подходить к оценке исторических и литературных явлений не догматически, а диалектически, всесторонне исследовать их, учитывая все «за» и «против», и решать проблемы с помощью социологического метода, соотнося их с социально-политическими условиями и обстоятельствами времени.

Для истории ораторского искусства ценным в «Диалоге» является всестороннее исследование причин упадка красноречия, объяснение кризиса не только и не столько морально-педагогическими факторами — нравственной деградацией римлян и культивированием риторики, — сколько политическими; красноречие ставится в связь с формой государственного устройства: республиканский строй с его политической свободой стимулирует расцвет красноречия, монархический ведет к его угасанию.

Глава восьмая

Критика ораторского искусства в «аттических ночах»

Авла Геллия

Классицистическое направление в ораторском искусстве, возглавляемое Квинтилианом в I в., в век Антонинов приняло четкие очертания архаизма. Это был своеобразный и последний этап развития римского красноречия, за которым следовал быстрый и неотвратимый упадок.

Уже во времена Квинтилиана писатели и ораторы обратились к литературе более отдаленных времен, ища в ней каноны ораторского искусства и черпая силу и мудрость; теперь же эти архаистические