Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

Одним из интересных следствий японского взгляда на мир является особая взаимодополнительность разных культурных кодов в сознании японцев: чем охотнее они перенимают черты западной цивилизации, тем ревностнее оберегают свои традиционные ценности и культурные формы. Вестернизация в действительности не мешает, а помогает японцу осознать себя японцем. Живя невзрачной жизнью обитателя современного мегаполиса, современные японцы мечтают пожить в специальных гостиницах, где с японской тщательностью воспроизведены все черты старинного быта. Контраст как нельзя более резкий. Но в полном согласии с японской идеей понимания как разделения: разделить – значит создать дистанцию и пространство взаимного отражения, и тогда чем больше в жизни западного, тем больше в ней японского. Но в этом пространстве есть еще и срединная линия – образ чистой пустоты, самая привилегированная точка созерцания. Барт отметил, что японцы всегда носят пустые сумки – пустоту в сумке. Но таковы же и японские подарки: маленькие – стало быть, изящные – предметы в большой коробке, красота в пустоте.

В современной же Японии, достигшей небывалой тщательности самосозерцания, недаром появился еще и третий жизненный уклад: теперь в ней институционализированы даже маргинальность и нигилизм (например, под видом моды, образа жизни художественной богемы или так называемых фрита – молодых людей без определенных занятий). Так наряду с традиционными и друг друга обусловливающими жизненными мирами – западным и национальным – в Японии появилась и ниша, так сказать, системной асистемности, жестко артикулированной анархии. В сердце самой культурной страны мира таится необузданная дикость. Впрочем, в поведении нового поколения японцев она порой вырывается наружу со всей наглядностью.

Загадочное «японское сердце», японский Рэбиатан – это в конечном счете анонимное тело всеобщей сообщительности, взаимопроникновения субъективного и объективного, духа и материи, машины и сознания, иллюзии и действительности. Жизнь в нас и… помимо нас. Этот Рэбиатан не столько оберегает «гражданское общество» (коего в Японии и быть не может), сколько японцев от самих себя. Японцы часто называют его «пространством совместного созидания знания», в котором сосуществуют и даже неразрывны материальная среда жизни, информационные технологии и духовное общение. Здесь, как уверяют гуру японского менеджмента, слово и молчание, понятийное знание и мистическая интуиция существуют наравне и свободно перетекают друг в друга, хотя еще никто толком не объяснил, каким именно образом. И немудрено: невозможно объяснить единство понятий, обязанных своим существованием разделению. Что же именно циркулирует в этом сверхплотном, задерживающем всякое движение пространстве множественной единичности? Нечто недостижимое в своем совершенстве, которое оказывается, подобно идеальному самоубийству Мисимы Юкио, неудачей всякий раз, когда мы пытаемся его претворить. Эта реальность – самый желанный товар для потребителя и потому бесконечно тиражируется, хотя не может осуществиться. Достаточно того, что она предъявляет себя как деланная явленность ритуального действия.

Сколько ни спрашивал у японцев, как они умудряются прозябать в мещанском уюте, окруженные виртуальными образами самурайства и демонических страстей, так и не получил ответа. Просто разделяй и предоставь разделенным половинкам жизни сосуществовать и, наверное, скрытно подпитывать друг друга.

Но как ни крути, Рэбиатан требует своей жертвы: он порождает ощущение психологического тупика, как говорят англичане, double-bind, ведь он утверждает совпадение противоположностей посредством их разделения. С этой трудностью японцы отчасти справляются, так сказать, лингвистическими средствами: японская речь и особенно японский текст, где утверждение и отрицание, а равно все эмоциональные оттенки смысла вынесены в конец предложения, составляются так, что окончательный ответ постоянно откладывается на потом и в конце концов становится почти неразличимым в нагромождении оговорок, уступительных конструкций и формул вежливости. Для самих японцев эта особенность их общения кажется, возможно, привлекательным примером «срединного пути», жизни без качеств – идеала учтивого поведения. Но с равным основанием можно сказать, что ситуация double-bind чревата неврозом и служит источником необычайного психического напряжения, которое так свойственно японскому характеру. Лингвистическая терапия – не более чем паллиатив. Эта разновидность метафизического невроза, кстати сказать, была хорошо известна в традиции дзэн: существовало даже выражение «дзэнская болезнь». Лечение предлагалось тоже дзэнское, ибо клин клином вышибают не только в России. Например, в созданной на дзэнской основе психотерапевтической методике Морита больному предлагается принять непосредственную данность восприятия как интимно переживаемую «пустоту», разрыв в сознании и так обрести целительную свободу духа. Но кто даст гарантию, что подобная решимость не приведет к обострению все того же синдрома «двойного выбора»?

Безусловно, подобное единство материальных и духовных факторов человеческого сотрудничества – могучий фактор сплочения общества. За него, правда, надо платить свою цену: невозможностью отделить слово от молчания, истинное от ложного и в конечном счете ощущением психологического тупика.

Когда, чтобы быть собой, надо не быть собой, нельзя быть ни тем ни другим. Исход – вспышка как будто беспричинного и бесцельного насилия, которое опять-таки должно быть поставлено под контроль. Опять всплывает призрак управляемой смерти. Самая неосуществимая мечта!

В Киото, в квартале Гион, еще жива последняя аутентичная школа японских гейш, т. е. «мастериц или мастеров» (грамматически показателя женского рода нет), сделавших искусством саму свою жизнь. Гейша и есть подлинный символ Японии. Хотя бы потому, что всю жизнь учится быть не-женщиной. Младенцем она попадает в «дом искусств» и остается в нем до старости, не имея ни семьи, ни имущества, ни даже имени – только артистический псевдоним, начертанный на изящной, по-женски миниатюрной визитной карточке (впрочем, слишком деловой, не женский способ представляться). В облике гейши нет ничего непроизвольного и, следовательно, вульгарного: все тот же отрешенный, словно невидящий, упертый в пустоту взгляд, застывшее лицо, напряженные позы, угловатые, как у куклы, движения. На щеках – мертвенно-белая рисовая пудра, пунцовая помада на губах и веках…

Гейша – кукла, игрушка, картинка умерщвленной жизни. И поэтому – зеркало мужской воли к смерти. Мертвенно-бесстрастный облик гейши навевает то, что всячески изгоняется из ее жизни: силу духа и жар чувства. Все на свете ценно не само по себе, а чем-то совсем иным…

Я закрываю глаза и вижу, словно это было вчера, как под обрывистые звуки японской лютни – сямисэна – и деревянной трещотки кукольная фигурка кружится и падает на колени в неизъяснимо-ликующей мольбе. Звучит старинная песня о весенних цветах вишни, которые опадают прежде, чем отцветут. Вечная песня о несбывшейся, но такой сладкой любви.

Жизнь идет вперед катастрофами. В своем первичном фантазме, несравненно более глубоком и властном, чем любые фантазии, японцы добровольно умирают, чтобы… не-вольно жить.

(Peep)Show must go on

Не думал, не гадал, а спустя полгода опять