Главная русская книга. О «Войне и мире» Л. Н. Толстого - Вячеслав Николаевич Курицын

Есть еще важная тема — уникальные попытки Толстого показать смерть изнутри умирающего. «Чтобы изобразить смерть изнутри, Толстой не боится резко нарушать жизненное правдоподобие позиции рассказчика (точно умерший сам рассказал ему о своей смерти, как Агамемнон Одиссею)» (М. Бахтин).[141]

В «Войне и мире» это прежде всего касается смерти князя Андрея, но я бы сначала напомнил о смерти Пети Ростова, вернее, о том его сне, который он видит незадолго до смертельного боя. Я уже упоминал этот сон, там драка и ржанье лошадей, капли дождя и звуки затачиваемой сабли сливаются в прекрасную симфонию. Да, так бывает, когда засыпаешь, но и смерть — род засыпания; я думаю, здесь мы имеем дело с уже неоднократно упоминавшимся приемом «нечто не на своем месте». Толстой переносит смертное видение в момент за несколько часов до гибели Пети. Овеществляет таким образом метафору, что оно всегда присутствует в жизни — пространство смерти.

Что до князя Андрея, да, очень подробно описывается его угасание, и эффекты угасающего разума, сознание отчужденности от всего земного и странной легкости бытия, мягкая тишина, много разных исчезающих лиц, белое у двери, затворенная дверь, оно за дверью[142], приподнятая завеса, «и пити-пити-пити» и потом «и ти-ти» и опять «и пити-пити-пити» и опять «и ти-ти». У пишущего и читающих этот абзац будет — или не будет — шанс проверить, верно ли автор «Войны и мира» это все вывел.

В эпилоге «Войны и мира» сирота Николенька Болконский видит тревожный сон.

Он видел во сне себя и Пьера в касках, таких, какие были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых, косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее. Они — он и Пьер — неслись легко и радостно всё ближе и ближе к цели. Вдруг нити, которые двигали их, стали ослабевать, путаться; стало тяжело. И дядя Николай Ильич остановился перед ними в грозной и строгой позе.

— Это вы сделали? — сказал он, указывая на поломанные сургучи и перья.

Он напоминает о смертном видении князя Андрея.

Под звук этой шепчущей музыки князь Андрей чувствовал, что над лицом его, над самою серединой воздвигалось какое-то странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок. Он чувствовал (хотя это и тяжело ему было), что ему надо было старательно держать равновесие, для того чтобы воздвигавшееся здание это не завалилось; но оно всё-таки заваливалось и опять медленно воздвигалось при звуках равномерно шепчущей музыки. «Тянется! тянется! растягивается и все тянется», — говорил себе князь Андрей.

Эти рифмы — путающиеся нити-паутины в одном случае и растягивающиеся иголки-лучинки в другом — соединяют отца с сыном, но гармонии между ними нет, это тревожная рифма, все ломается и заваливается, и неизвестно как соединится, «дядя Николай Ильич» в продолжении Николенькиного сна заново грозно помянет Аракчеева (тем вечером юный Болконский слышал спор Николая и Пьера о допустимости создавать недовольные правительством тайные общества), соединяющая Болконских идея славы Андрею счастья не принесла, и не факт, что принесет его отпрыску.

В связи с «тайными фигурами», что обнаружила у Льва Толстого филолог Елена Толстая, я говорил выше о набоковских рифмах и узорах, на которых во многом строится поэтика Владимира Владимировича и идею которых он, очень возможно, позаимствовал у Льва Николаевича. Но «узоры» у Толстого и Набокова — разной идеологии. Рифмы Набокова могут быть жестокими (например, предсказание финала гроссмейстера Лужина через описание газетного фото, на котором человек висит на руках над бездной), но они никогда не создают противоречия, их назначение — подчеркнуть момент метафизической связи, сам факт ее наличия. Набоков формулирует свою идеологию через образ ковра с лицевой и оборотной стороной, жизнь у него предстает «изнанкой великолепной ткани, с постепенным ростом и оживлением невидимых образов на другой ее стороне» («Дар»). На «другой стороне», в некоем «том свете» создан кем-то великолепный узор, который и проявляется чудесно на этой. И идея «слоев» очень важна для Набокова, но у него их переплетение — наслаждение, блеск, вспышка магического серебра, высокая брильянтовая игра. А для Толстого рифмовка, тонкая связь, взаимодействие сложных слоев — всегда мука, проблема, а не повод для парадокса.

Это как раз отличие в отношении к «тому свету». На сомнение — «слишком много начато, и обещано, и задумано земной жизнью, слишком богата она многозначительными мгновениями подъема и просвета…» — Набоков решительно отвечает, что это «не может кончиться так; что последним словом жизни не может быть молчание смерти; что нелепостью непереносимой даже для нашего самим собою заколдованного разума было бы полагать, что единственная возможность вечности есть лишь вечное расставание». Загробная жизнь существует, в ней все сияние и все прелесть, все мы там непременно встретимся.

Сложно сказать, как относился к идее загробной жизни не Набоков-писатель, а Набоков-человек (умный и хорошо образованный, напомню, человек, скептик и сноб). То есть мне кажется, что ни в какую загробную жизнь он в реальности не верил, даже я в нее верю больше. Но Набоков-сочинитель без оговорок и обиняков «верит», даже слегка наивно и инфантильно, эта идея сияющей вечности-бесконечности — фундамент его творчества. Набоков-сочинитель — очень хороший сочинитель — способен обмануть Набокова-человека.

«Настоящий писатель должен внимательно изучать творчество соперников, включая Всевышнего», — говорит Набоков, уравнивая таким образом Автора и Творца. Это уравнивание в двух направлениях. Бог при таком подходе не всеблагая прощающая сила, а лукавый сюжетослагатель: загоняет нас, своих тварей, в сложные ситуации и с любопытством наблюдает, как мы из них выкручиваемся. А писатель способен занимать позицию метарассказчика, верховного нарратора. У Набокова есть тексты — «Отчаяние», «Соглядатай», «Лолита», — написанные с точки зрения героя, но мы понимаем, где говорит герой-повествователь, а где — наблюдающий за ним верховный автор. Набоков — сам такой верховный автор, конкурент Всевышнего. Этот рассказчик — бессмертный рассказчик, подсказывает мне редактор, — настолько выше всех, что вполне может решить вопрос о продолжении жизни за гробовой доской: и для себя, и для других.

Толстой же далеко не всегда берется себя так высоко располагать, сомневается в праве на суперобъективную точку зрения. Иной раз она прорывается в главной русской книге: например,