Воспоминания - Владислав Фелицианович Ходасевич

Ешь ананасы,

Рябчиков жуй, —

День твой последний приходит, буржуй!

Для этого и многого тому подобного Маяковский нашел ряд выразительных, отлично составленных формул, абсолютно прозаических по существу, но блистательно маскированных под поэзию (для чего тоже надо иметь талант – и незаурядный). В награду за это и в награду за то, что содействовал он удушению всякого «идеализма», угашению всякого духа, – поддельные революционеры с ним поделились рябчиками, отнятыми у буржуя, провозгласили его поэтом революции и даже делали вид, что верят в революционную биографию, которую он себе сочинил.

Время шло. Было забавно и поучительно наблюдать, как погромщик беззащитных превращался в защитника сильных, революционер – в благонамеренного охранителя советских устоев, недавний бунтарь – в сторожа при большевистском лабазе. Ход, конечно, естественный для такого революционера, каков был Маяковский: от «грабь награбленное»-к «береги награбленное».

Став советским буржуем, Маяковский стал прятать революционные лозунги в карман. Точнее – он вырабатывал их только для экспорта. Он призывал к революции мексиканских индейцев, нью-йоркских рабочих, китайцев, английских шахтеров. «Социальных противоречий» в нэповском СССР Маяковский не замечал, а если на что обрушивался, то лишь на «маленькие недостатки механизма», на «легкие неуклюжести быта». Темы его постепенно мельчали. Он, попиравший религию, любовь к родине, любовь к женщине, – предался борьбе с советским бюрократизмом, с растратчиками, со взяточниками, с протекциями, с хулиганством. Он дошел до такой буржуазной «сознательности», что в пролетарской республике рекламировал накопление: «Каждый, думающий о счастьи своем, покупай немедленно выигрышный заем». «Спрячь облигации, чтобы крепли они. Облигации этой удержу нет: лежит и дорожает пять лет».

«На любовном фронте», бывало, Маяковский, что хотел, то и делал с «буржуазной моралью», благо она в ту пору плохо лежала. А теперь-«надо голос подымать за чистоплотность отношений наших и любовных дел».

Бывало – нет большей радости, как «сбросить Лермонтова с парохода современности», унизить высокое, оплевать дорогое. Теперь Маяковский стал охранять советские авторитеты не только от оскорблений, но даже от фамильярности. Почтительное сердце Маяковского сжималось, когда он видел объявление:

Гигиенические подтяжки

Имени Семашки.

И он спешил обратиться к согражданам: «Я взываю к вам от всех великих: милые, не обращайтесь с нами фамильярно!» Сбрасывайте Лермонтова – берегите Семашку.

Так, постепенно, переходя от одной мещанско-советской темы к другой, увязая в них, бывший певец хама бунтующего превращался в певца при хаме благополучном: в воспевателя его радостей и печалей, в сберегателя его жизненных благ и целителя недугов. Работу по охранению советских устоев Маяковский не только считал выполнением «социального заказа», но и простодушно, неприкровенно связывал с получением денег. Недаром, говоря о низком уровне мексиканской поэзии, он в путевых записках своих рассуждает: «Причина, я думаю, слабый социальный заказ. Редактор журнала “Факел” доказывал мне, что платить за стихи нельзя». Недаром также, зазывая Горького в Россию, Маяковский в виде самого убедительного аргумента писал:

Я знаю – Вас ценит и власть, и партия,

Вам дали бы все – от любви до квартир.

* * *

Уже года четыре тому назад Маяковский почувствовал, что стареет, выходит в тираж, что стихотворные фельетоны, в которые он ввязался, роняют его в глазах даже советской литературной молодежи, что близятся переоценка и неизбежное свержение с трона.

Владимир Владимирович Маяковский

Он начал брюзжать на молодежь и выставлять напоказ былые свои заслуги: это было уже верным признаком старости. Он стал оплакивать «доброе старое время», скорбеть о забытых заветах, жаловаться на упадок идеалов:

«С молотка литература пущена. Где вы, сеятели правды или звезд сеятели? Лишь в четыре этажа халтурщина… Нынче стала зелень веток в редкость, Гол Литературы ствол.»

От общих рассуждений о падении «нынешней литературы» Маяковский пытался переходить в наступление, высмеивая и объявляя бездарностями более молодых поэтов. Доставалось Казину, Радимову, Уткину, Безыменскому – всем, кого выдвигала советская критика и в ком Маяковский видел своих соперников. И наконец, – верный, последний признак непочтенной старости: заигрывание с молодежью: «Я кажусь вам академиком с большим задом?» – спрашивает Маяковский – и тут же заискивающе предлагает: «Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки».

Уже с той поры было ясно, что Маяковский кончен. Даже то немногое, хоть и шумное, что в свое время он умел давать, стало делом далекого прошлого. Скромный запас его возможностей был исчерпан. Всего за пятнадцать лет литературной работы он успел превратиться в развалину. Неукротимый новатор исписался вдребезги и с натугой перепевал сам себя. Конечно, было бы слишком легко все это задним числом угадывать и предсказывать теперь, когда литературная и жизненная судьба Маяковского совершилась. Но я два с половиной года тому назад писал о нем в «Возрождении»: «Лошадиною поступью прошел он по русской литературе – и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет – лошадиный век».

* * *

«ВСЕМ!

В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите-это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если Ты устроишь им сносную жизнь-спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —

«Инцидент исперчен»,

Любовная лодка

Разбилась о быт.

Я с жизнью в расчете

И не к чему перечень

Взаимных болей,

Бед

И обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский. 12.IV 30 г.

Товарищи вапповцы-не считайте меня малодушным.

Серьезно – ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В.М.

В столе у меня 2.000 руб., внесите в налог. Остальное получите с ГИЗ. В.М.»

Это писано 12-го, а он умер 14-го. Значит, два дня носил в кармане это длинное, мелочное письмо, с плохими стихами, с грошовыми шуточками, с советским говорком, с подчеркиванием советской благонамеренности, с многим еще таким, о чем говорить не хочется.

Отчего именно он покончил с собой – не все ли равно? «Любовная лодка разбилась о быт». Он просит на эту тему «не сплетничать» – уважим его последнюю волю.

Не будем, однако же, думать, будто конец Маяковского в чем-нибудь, кроме внешности,