Тотем и табу. «Я» и «Оно» - Зигмунд Фрейд

он чего-нибудь испугался. Он говорит: «Нет, я это скажу завтра», засыпает в нашей кровати, а затем его относят обратно в его постель. На следующий день я беру его в оборот, чтобы узнать, почему ночью он пришел к нам, и после некоторого сопротивления происходит следующий диалог, который я тут же стенографически записываю.

Он. Ночью в комнате был один большой и один измятый жираф, и большой закричал, потому что я забрал у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа.

Я (с удивлением). Что? Измятый жираф? Как это было?

Он. Да. (Быстро приносит бумагу, мнет ее.) Вот так он был измят.

Я. И ты сел на измятого жирафа? Как?

Он мне снова это показывает, садится на пол.

Я. Почему ты пришел в комнату?

Он. Этого я и сам не знаю.

Я. Ты испугался?

Он. Нет, точно нет.

Я. Тебе снились жирафы?

Он. Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше.

Я. Что это должно означать: измятый жираф? Ты же знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги.

Он. Я знаю. Я просто об этом подумал. Этого даже не бывает на свете[124]. Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его отобрал, взял руками.

Я. Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?

Он. Измятого я взял рукой.

Я. А где тем временем был большой?

Он. Большой стоял в стороне.

Я. Что ты сделал с измятым?

Он. Я немножко подержал его в руке, пока большой не перестал кричать, а когда большой перестал кричать, сел на него.

Я. Почему большой кричал?

Он. Потому что я отнял у него маленького. (Замечает, что я все записываю.) Почему ты это записываешь?

Я. Потому что я это пошлю одному профессору, который может отнять у тебя «глупость».

Он. Ага, ты ведь написал и то, что мама сняла сорочку, и это ты тоже отдашь профессору.

Я. Да, который, однако, не поймет, как ты думаешь, что можно измять жирафа.

Он. А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать; но, если он спросит, что такое измятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему напишем или напишем сейчас, что я сам этого не знаю.

Я. Но почему ты пришел ночью?

Он. Я этого не знаю.

Я. Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?

Он (с юмором). О малиновом соке.}

Я. О чем еще? }Его желания

Он. О ружье, которым можно застрелить[125].}

Я. Тебе это точно не снилось?

Он. Конечно нет; нет, я знаю это совершенно определенно.

Он продолжает рассказывать: «Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, почему я пришел ночью. Но я этого не хотел говорить, потому что сперва мне было стыдно перед мамой».

Я. Почему?

Он. Я этого не знаю.

В действительности моя жена все утро его расспрашивала, пока он не рассказал ей историю про жирафов.

В тот же день отец находит разгадку фантазии о жирафах.

Большой жираф – это я, или большой пенис (длинная шея), измятый жираф – моя жена, или ее член, что, стало быть, является результатом разъяснения.

Жираф: см. прогулку в Шёнбрунн. Впрочем, рисунок жирафа и слона он повесил над своей кроватью.

Все вместе – это воспроизведение сцены, которая чуть ли не каждое утро разыгрывалась в последние дни. Ганс утром постоянно приходит к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. После этого я всегда начинаю ее увещевать не брать его к себе («Большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого»), а она с раздражением возражает, что это ерунда, ведь одна минута ничего не значит, и т. д. Затем Ганс на короткое время остается у нее («Потом большой жираф перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа»).

Стало быть, разгадка этой переложенной на жизнь жирафов семейной сцены такова: ночью у него возникла тоска по матери, по ее ласкам, по ее члену и поэтому он пришел в спальню. Все это – продолжение его страха лошадей.

К остроумному толкованию отца я могу добавить лишь следующее: «сесть на что-нибудь», вероятно, является изображением Гансом овладения. Но все это вместе – фантазия, выражающая упрямство, которая связана с удовлетворением от победы над отцовским сопротивлением («Кричи сколько хочешь, но мама все равно возьмет меня в кровать, и мама принадлежит мне»). Стало быть, за нею можно обнаружить все то, что предполагает отец: тревогу, что мать не любит его, потому что его пипика не может сравниться с пипикой отца.

На следующее утро отец получает подтверждение своего толкования.

В воскресенье, 29 марта, я еду с Гансом в Лайнц. В дверях, прощаясь, я в шутку говорю моей жене: «Прощай, большой жираф». Ганс спрашивает: «Почему жираф?» Я: «Мама – это большой жираф», на что Ганс говорит: «Неправда, а Ханна – это измятый жираф?»

В поезде я объясняю ему фантазию о жирафах, на что он говорит: «Да, это верно», а затем, когда я ему говорю, что большой жираф – это я, а длинная шея напомнила ему пипику, он говорит: «У мамы шея тоже как у жирафа, я это видел, когда она мыла свою белую шею»[126].

В понедельник, 30 марта, утром Ганс приходит ко мне и говорит: «Знаешь, я сегодня думал о двух вещах. Первая? Я был с тобой в Шёнбрунне у овец, и там мы пролезли под веревками; потом мы сказали об этом сторожу у входа, а он нас сцапал». Вторую он забыл.

Относительно этого замечу: когда в воскресенье мы захотели подойти к овцам, оказалось, что это место было огорожено веревкой, и поэтому мы не могли туда попасть. Ганс был весьма удивлен, что место было огорожено только веревкой, под которой, однако, легко пролезть. Я ему сказал, что приличные люди под веревкой не пролезают. Ганс сказал: «Но ведь это так легко сделать». На это я возразил, что может прийти сторож, который уведет