«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах - Коллектив авторов

корабля и проектируясь на сером мглистом горизонте, должен быть хорошо виден. При попадании же снаряда, хотя бы в легкий, незащищенный борт, он рвется, не проходя его. При взрыве получается громадное ярко-желтое пламя, прекрасно оттеняемое густым кольцом черного дыма. Такое попадание нельзя не заметить даже с 60 кабельтовых.

Кроме того, разорвавшись, неприятельский снаряд вырывает громадный кусок борта, причем края пробоины так исковерканы и изогнуты, что никакого щита пригнать к ним нельзя, и потому заделка пробоин почти немыслима. Наш же снаряд делает в борту отверстие по своему калибру, которое легко заделать. Часто же снаряды, особенно 12 [-дюймовые], проходили корабль насквозь, оставив только по две дырки в 12 [-дюймов] диаметром. Это видели многие пленные офицеры, подобранные японцами после гибели наших судов.

Кроме этих пристрелочных снарядов, у японцев имелись и другие, снаряженные шимозе; они об воду не рвались. Не рвались они и проходя железо в 3/16 [дюйма] (я видел, как снаряд пронизал кормовую адмиральскую рубку и разорвался, пройдя ее, о броню левой кормовой 6 [-дюймовой] башни). Снаряды эти рвались в борту, где толщина, кажется, 5/16 [дюйма][303]. При взрыве они давали ярко-желтый огонь и густой желто-бурый дым. Температура при взрыве их должна была быть ужасающей. Я видел, как после взрыва загоралась краска; о дереве нечего и говорить. Пожары вспыхивали у нас беспрестанно, несмотря на то, что все, что только можно было из деревянных частей убрать, было перед боем содрано и выкинуто. Палуба не загоралась (я, по крайней мере, из своей башни этого не видел), может быть, благодаря противопожарному составу, взятому из Кронштадта и которым ее перед самым боем обильно смочили.

Какую температуру давали эти снаряды при взрыве, можно судить по тому, что когда около 3 час. залетели осколки снаряда в башню, то 2 осколка попали мне в руку. Я осмотрел убитого комендора, заменил его, велел осмотреть орудия и когда убедился в их исправности, то приказал продолжать стрельбу. На это ушло минут 5, не меньше. И только тогда я попробовал вытащить осколки из руки. Вытащив их, я чуть было не обжег пальцы. Они, несмотря на то, что пробыли в мясе больше 5 минут, были так горячи, что рука не терпела. А между тем, каждый из них был не больше ногтя мизинца. Цвет их был желто-красный, как у отожженной стали.

Неприятель понемногу перегонял нас, держась на дистанции от 34 до 40 кабельтовых. Его броненосные крейсера куда-то скрылись: слева шли только броненосцы и «Ниссин» и «Касуга». У неприятеля не было видно никаких повреждений. Трубы и мачты стояли (только на «Миказе» была сбита грот-стеньга). Пожаров на них не было видно.

Около 4 час. я увидел справа кабельтовых в 10–15 от нас наши транспорты и крейсера, сбившиеся в кучу; помню «Камчатку», «Иртыш», «Анадырь», «Светлану», «Донского», «Мономаха». На горизонте справа, параллельным нам курсом, шли броненосные и легкие неприятельские крейсера. Они сильно обстреливали транспорты. По переговорной трубе из центрального поста было передано: «По японской “Авроре”» («Иватэ»). Я перевел башню на правый борт и открыл огонь. Расстояния не помню; кажется, 38 кабельтовых. Наши транспорты и крейсера мешали нам стрелять. В это время у нас играли: «Отражение минной атаки» и по переговорной трубе передали: «12 [-дюймовым] башням продолжать стрелять на правый борт». Справа миноносцев не было видно.

В 4 часа 20 мин. (я посмотрел на часы) по переговорной трубе передали: «На левый борт по броненосцам». Я перевел башню. Слева, кабельтовых в 10, параллельным нам курсом шел «Суворов», или, вернее, развалины его. Труб и мачт у него не было. От носовой 12 [-дюймовой] башни вплоть до самой кормы шел сплошной пояс огня и дыма. Из борта вырывались тоже огненные языки. Он не стрелял. Кабельтовых же в 35 шли броненосцы неприятеля параллельным нам курсом.

Я успел сделать лишь 1 или 2 выстрела, как вдруг увидал на крыше башни, через прорезь колпака, справа, страшно яркий огонь. Я не успел сообразить, в чем дело, только инстинктивно зажмурил глаза и почувствовал, что лечу куда-то.

Когда очнулся, то сидел на полу башни, и меня сзади кто-то держал под мышки. Я услышал голос своего башенного старшины: «Убит в голову», – я спросил кто, на это он, мне ответил: «Вы, ваше благородие». Все лицо было у меня в крови; кровь шла в рот и мешала говорить. Я ощупал себя. Правый глаз не видел – я всунул туда палец – мокро и боли нет. В переносице была дыра, в которую свободно засунул палец. Кровь через эту рану шла в громадном количестве в рот. Кое-как обернул голову кителем. Так как командовать больше не мог, то приказал артиллерийскому кондуктору, Расторгуеву, стать на мое место и продолжать стрельбу. Спросил, ранен ли еще кто-нибудь и целы ли орудия. Мне ответили, что никто не ранен и башня в исправности. Сам же я уселся на прибойник и, приоткрыв рукой левый глаз, стал смотреть за заряжанием и подачей.

Сколько времени я так сидел – сказать не могу; постепенно я начал терять сознание, в левом глазу началась страшная боль, я его мог только минутами приоткрывать, выстрелы моих орудий стали глуше и я, наконец, свалился с прибойника.

Вероятно, потерял я сознание от потери крови, [так как] у меня за правым ухом была перебита жила, и я тогда этого не заметил.

Очнулся я, когда меня стали вытаскивать из башни. Я слышал голос лейтенанта [С.Я.] Павлинова, спрашивавшего, как башня, и что со мной. Глаз я открыть не мог. Меня довели до операционного пункта. Там мне забинтовали всю голову и положили.

Пункт был переполнен. Это я мог заметить из того, что мы лежали очень тесно. Я не мог пошевельнуться, чтобы не задеть лейтенанта [А.В.] Гирса или мичмана [А.Д.] Бубнова. Кругом слышались стоны и крики. Наверху, почти не переставая, рвались снаряды. Слышен был страшный звон и грохот. То и дело слышны были крики: «Пожар у вентиляторов», «Пожар на шканцах», «Пожар у буфета» и т. д.

Вот все, что могу показать о Цусимском бое. Считаю необходимым оговориться, что, не зная точно вопросов, на которые именно надо было отвечать, я, может быть, многое пропустил и, наоборот, многое излагал слишком подробно.

Чертежи, при сем представляемые[304], составлены были мною во время пребывания в плену в Японии, частью по собственной памяти, и большей частью по указаниям участников боя – как офицеров с разных судов, так и нижних чинов различных специальностей[305].