Раневская - Глеб Анатольевич Скороходов

мне много рассказывала о своем детстве, родном городе, его обитателях. Но в Таганроге я понял, что фасад двухэтажного творения архитектора-сумасброда похож на десятки других, расположенных поблизости. А балкон, который мог бы стать отличительной приметой в Москве, здесь встречался на каждом шагу.

Это балкон особый – таганрогский, южный. Широкий, квадратный или прямоугольный в основании, он перекрывает весь тротуар и поддерживается обычно двумя тонкими чугунными столбиками. На нем можно установить кресло, качалку, а то и небольшой плетеный столик. Такой балкон – одна из самых типичных принадлежностей провинциального быта южных городов.

Был он и в доме детства Ф. Г. Одна из соседок, живущая в Таганроге и помнившая «Фаиночку» еще девочкой (соседке было уже 89 лет), рассказала, что она часто видела Ф. Г. с матерью, сидящей на балконе. Робкая, бледная девочка обычно внимательно слушала, что ей читала или рассказывала мать, но не играла ни в какие игры с подругами. Прямо под балконом находилась парадная дверь – она, как ни странно, оказалась незапертой, и по старинной деревянной лестнице («Теперь таких не делают – дерева такого нет», – сказала Анна Мейеровна) мы поднялись наверх – туда, где располагались жилые комнаты. Теперь весь второй этаж поделен между четырьмя квартиросъемщиками.

Я взглянул на потолки, и голова пошла кругом: ромбические, трапециевидные, усеченно-пирамидальные – они буквально разъезжались на глазах и уплывали вместе со стенами куда-то за пределы дома. Это действительно были самые фантастические потолки, которые довелось видеть.

Все оказалось таким, каким описывала Ф. Г. И двор с дворницкой, куда девочка любила приходить, чтобы полакомиться пирожками на постном масле, и улица, и городской сад, и театр – старое-старое здание, в котором прежде гастролировали иногородние труппы, а теперь играл драмколлектив имени Чехова.

У дворницкой нам встретился старикан в синей сатиновой рубашке в горошек, но не в косоворотке, а с современным отложным воротничком, что, впрочем, не лишало его удивительного сходства с мхатовскими персонажами горьковских пьес.

– Тута, тута он жил, Федьман, – шамкая, искажая почти до неузнаваемости фамилию отца Ф. Г., говорил старикан. – Внизу его контора была, вверху – семья, вон тама на Угольной – склад. И пароход у него, у Федьмана, был – он в Грецию за товаром ходил. Я хорошо знаю, я с ихним дворником в друзьях был.

Анна Мейеровна, поминутно вставляя вопросы и искренне восхищаясь новыми данными, обещала завтра же прийти и полностью записать рассказ старика.

Уже в Москве, перечитывая свои таганрогские заметки, я вспомнил о страничках, переданных мне Ф. Г. года два назад. В этих записях-воспоминаниях речь идет о Таганроге, о детских впечатлениях Ф. Г., полученных в ту пору, когда она жила в доме на Николаевской, близ собора.

«Однажды мать повела меня в оперу на „Аскольдову могилу“ – это было мое первое посещение театра. Театральный зал пленил меня: он блестел и показался мне золотым, был небольшим, уютным. Какое это было, наверное, наслаждение играть в таком уютном театре, где можно говорить, не форсируя голоса! Но в „Аскольдовой могиле“ очень гремел оркестр, певцы ужасно кричали. Мне было страшно, я плакала, а потом завопила диким голосом:

– Мама, пойдем в оперу, где не поют!

Я помню китайцев с длинными косами, которые ходили по дворам и выковыривали тоненькими палочками маленьких белых червей из зубов. Помню изумленные, выпученные глаза моих сограждан при виде червяков, якобы вылезающих из больного зуба.

Помню степенных присяжных поверенных, любителей музыки, собиравшихся поочередно друг у друга и исполнявших квартет Бородина.

Помню серебряные свадьбы, гулянья в городском саду, помню улетающий бумажный шар и мою тоску, и первое ощущение одиночества, вызванное тем, что шар унесся далеко в пространство.

Помню паноптикум, где дышала Клеопатра со змеей на груди, помню и бродячие зверинцы, в которых худые облысевшие лисицы смотрели человечьими глазами. Помню коммерческий сад, где дирижер-итальянец неистово махал белой палочкой, и оркестр, вызывавший чувство счастья…»

Пластинка Раневской

На Всесоюзной студии грамзаписи я делаю серию пластинок «Веселый вечер». Туда входят шуточные сценки, монологи, интермедии, песни – в общем, то, что сохранилось в фонотеке от прошлых лет, что звучит сегодня в «Добром утре», что удается нам записать в нашей Большой студии. Обычно под ее стрельчатыми сводами в готическом стиле мы расставляем стулья, приглашаем друзей и знакомых, знакомых друзей и знакомых всех сотрудников, и, когда наши техники окружат сценическую площадку и зрителей со всех сторон микрофонами, начинается концерт. У нас выступали Райкин, Миронова и Менакер, Виктор Чистяков, Карцев и Ильченко. И записи получились великолепные: убежден – всем «разговорникам», как их называют на эстраде, нужны слушатели, их реакция. Иначе – пустота, космический холод и то, что вызывало хохот, оказывается совсем не смешными.

– И вы мне предлагаете выступить перед публикой? – удивилась Ф. Г.

– Да, шестого марта. Мы устроим концерт в честь женского дня и соберем в кирхе звезд эстрады, запишем их…

– Погодите, – перебила меня Ф. Г. – Я не поняла, где вы соберете этих звезд?

– На Всесоюзной студии грамзаписи, в кирхе, там наша Большая студия, – пояснил я.

– Как в кирхе? Какой? – недоумевала Ф. Г.

– В англиканской. – Меня начал разбирать смех. – Ее уже лет пять, как отдали фирме «Мелодий».

– И вы пишете эстрадные концерты в зале, где раньше шло богослужение? А сцена где? На амвоне? Отлично. А в алтаре? В алтаре вы поставили барабаны. И Пугачева у вас поет «Все могут короли», хотя, клянусь, такого короли не могут. Это возможно только в стране, где безбожие выставляют напоказ и гордятся, если при этом кто-то аплодирует голой жопе!

– Фаина Григорьевна, в этом зале пишут и Чайковского, и Бетховена! Геннадий Рождественский записывает там оперы и все симфонии Шостаковича!

– Это не делает чести Геннадию Николаевичу! – парирует Ф. Г.

– Но и Дмитрий Дмитриевич приходит на эти записи, – продолжаю я. – На прошлой неделе я видел его в садике перед кирхой, разговаривал с ним.

–Вы все равно не поймете, как это грустно и гнусно: чечетка на амвоне!– сказала Ф. Г.– Я не нахожу здесь даже повода для улыбки. Что же касается меня, то вы опоздали – карьеру шантанной этуали[63] я закончила много лет назад. К тому же при всем уважении к Вите Ардову учить наизусть его текст не собираюсь.

– Но вы позволите дать вашу запись на публике, – попросил я, – и записать смех и аплодисменты?

– А если ни смеха, ни аплодисментов не будет?

– Ну, как будет, так будет, – сказал я. – Искусственно мы ничего добавлять не станем.