Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

гештальта. Гештальт пребывает в покое; экономика и даже техника — это лишь складки на одежде. Основная мысль проста; если бы мне сегодня пришлось пересматривать это эссе, она была бы прорисована отчетливее, однако для этого у меня нет ни желания, ни времени…

Дорогой друг, изрядная часть работы не только предстоит, но уже и проделана Вами. После того как наш дорогой Жан-Пьер де Кудр ушел от нас, Вы, да еще мой бычок, — моя опора и мое утешение посреди все еще прибывающего потока…

Теперь вы еще хотите взвалить на себя «магический реализм» и при этом исходить из «Сицилийского письма». В этом я должен с Вами согласиться: это не только магико-реалистический текст, но и ключ к этой оптике в целом. Для меня лично он представляет собой переход от экспрессионизма («Борьба как внутреннее переживание») к сюрреализму. Такая же перемена отличает первую редакцию «Авантюрного сердца» от второй.

Как видите, Вы склоняете меня к самонаблюдению, которого, собственно, следовало бы избегать. Какой в этом прок в ту эпоху, когда начинает шататься мир? Но мы еще посадим, как говорил Лютер, свое дерево».

Вильфлинген, 24 марта 1980

«Глубокоуважаемый господин Вальднер… Что касается «Рабочего», то о затронутой Вами проблеме часто размышляли не только я и мои друзья, но и многие другие. Скоро появятся публикации, посвященные в том числе и семинару, который вел по этой книге Мартин Хайдеггер. К чему это приведет, я не знаю.

В моей концепции важен только тот момент, когда в гештальте усматривается мифическая величина, вступающая в историю подобно титану и, быть может, поначалу разрушающая ее. Естественно, двадцатые годы сказались на способе изложения. Тем не менее по историческим соображениям я не могу ничего изменять в тексте, который в рукописи еще более объемист.

С другой стороны, когда-нибудь те годы предстанут в ином свете. Более поздние работы тоже внесли свою экзегезу и дополнения. Потом появились небольшие (Декомби) и объемистые (Брок) сочинения. Завязалась переписка, к которой я причисляю также и Ваше письмо.

Наконец, я не хочу исключать и того, что я еще раз, страницах на тридцати, вернусь к этой теме. Во всяком случае, все, что происходило после выхода книги в 1932 году, подтверждает мою концепцию».

Вильфлинген, 4 августа 1980

ВАЛЬТЕРУ ПАТТУ

«… Вы упоминаете о тотальной мобилизации» и гештальте рабочего». В этих концепциях многое еще всего лишь угадывается, однако мне потребовалось бы слишком много времени, если бы я точнее и подробнее выражал эти догадки. К примеру, если бы я тогда считал гештальт рабочего некой идеей, то пришлось бы вносить поправки в том случае, если бы не удалось до того сгустить тени платоновской пещеры, чтобы они обрели субстанциальность. Далее, если бы я считал гештальт рабочего сверхчеловеком, то без поправок бы и здесь не обошлось, поскольку сверхчеловек с тех пор тоже оказался преодолен и стал достоянием палеонтологии. Можно было бы отталкиваться от предположения, что в гештальте возвращается титаническое; это свидетельствовало бы о междуцарствии и все же лишь отчасти оправдывало бы Ваши пессимистические чаяния».

Вильфлинген, 10 октября 1980

«Глубокоуважаемый господин Вальднер. Намереваясь снять запрет с включения текста Рабочего» во второе полное собрание сочинений, я еще раз просмотрел письма, посвященные этой теме, среди них и Ваше письмо от 12 июля.

Вы полагаете, что репрезентация гештальта до сих пор наиболее четко проявилась в некоторых разновидностях социализма. Я оставляю это под вопросом, если мы придерживаемся того, что гештальт нельзя понимать ни как класс, ни как экономическую или национальную величину. Хотя он и может многими способами оказывать диалектическое воздействие, однако увидеть можно лишь явления. У них, конечно же, своя иерархия.

Даже если класс понимать в марксистском смысле, после переходной фазы диктатуры он должен вновь распасться как таковой. Как подтверждает текущая политика в социалистических странах, это, по всей видимости, происходит непросто. Также следует подумать над тем, не определяются ли формы нашей жизни, скорее, техникой, нежели социализмом. Общество пытается приспособиться к средствам — сначала к паровой силе, затем к электричеству, а теперь — к атомной технике. Но в отношении гештальта рабочего ни технические, ни социальные структуры не являются первичными; перемены в них напоминают, скорее, следствия вулканического извержения.

Вы цитируете выражение «устарелость человека» из неизвестного мне сочинения. Оно представляется мне важным, поскольку отсылает к тому состоянию, которое уже не может быть преодолено историческими средствами — то есть благодаря войне или миру, договорам или диктатурам, а также благодаря какой-либо философской системе.

По Хайдеггеру, метафизика достигла своего конца. Между тем, то, о чем она думала и на что была нацелена, исчезнуть не может; свидетельство тому — усилившееся значение физики, которая, в свою очередь, начинает становиться иррациональной.

Может быть, человек с риском для себя совершил неудачный прыжок, как ницшевский канатный плясун. Однако было бы неверно видеть в рабочем сверхчеловека или платоновскую идею, — скорее уж гештальт, в смысле гётевского перворастения. Оно тоже не является типом, но обладает силой, образующей типы.

Исходя из гештальта, который сам пребывает в покое, мир — от атомов до галактик — постигается как движение. Что касается меры и числа, то всякого рода частности мы видим с необычайной остротой, в то время как смысл и цель целого, похоже, все больше от нас ускользают. Однако как раз точность и взаимопроникновение частностей позволяют предположить, что нечто «скрывается позади них», не в смысле каких-нибудь «фоновых миров», а в смысле «нутра природы».

Гештальт стоит у своих титанических истоков. Тот, кто занимается им, должен отважиться покинуть пределы всякой исторической системы. Переоценки ценностей для этого уже недостаточно. Старая мораль не способна справиться с фактами, однако перед новой моралью, которая соответствовала бы фактам, мы испытываем вполне оправданный страх. Поэтому всё фатальным образом предстает в двойном свете — война и мир, атомная энергия, сокращение рождаемости и, вообще, чистая совесть.

Этими замечаниями я хочу дать понять, что в том, что я назвал гештальтом, многое еще всего лишь угадывается. Поэтому его трудно фиксировать как исторически, так и тем более политически, — там, где можно найти какую-то связь, я, видимо, еще не достаточно освободился от традиционных представлений. С 1932 года все развивается согласно программе, хотя это и не может обрадовать.

Как я уже писал, эта тема для меня позади. Может быть, сегодня я вел бы себя менее страстно, ведь в вопросах власти существует различие между применением логики и тем, что нам лично кажется