К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

Большинство молодых мужчин и женщин тут ни в церковь, ни в часовни не ходят, последние существуют лишь заботами бабок, однако престолы празднуются в деревнях вполне старательно. И часовенку в Самолве стронуть с места опять же никто, кроме председателя, не решился. Как выяснилось, есть тому причина.

В тридцатых годах в одной из ближних деревень переоборудовали по моде времени часовню под зернохранилище, и надо было снять крест. Вызвался некто Крысанов. Полез на крышу, сбросил крест, произнеся слова: «Если есть бог, на воде сгорю!..» Спустя год поехал Крысанов зимой через озеро в Островцы, повез на почту казенные деньги («Конь у него хороший был, рыжий, большой!..») и где-то на середине пути загорелся, лежа на соломе в санях. Деньги целы остались, сани целы, солома чуть обгорела — сам же Крысанов сгорел в уголь. («Глядим, огонь какой-то бегае, хто там гори?..») Ирина Степановна с мстительной жестокостью рассказывала, как привезли Крысанова днем в контору и как все бросились смотреть, ее же мужики не подпустили, потому что ходила она тогда на последнем месяце, а обгорелый труп был очень страшен. Случай этот прекрасно помнят все, даже Степан Павлович, служивший в то время здесь в пограничниках, говорит, что действительно было такое и расследование велось, но ничего и никого не нашли. Предположили, что Крысанов загорелся, облившись эфиром, который тогда был тут популярен, как согревающий и охмеляющий напиток. Случайность, но все-таки «сгорел на воде» — и к часовне, спустя тридцать пять лет, никто не решился подступиться, на председателя смотрят с ожиданием: «А с тобой что будет?..»

Нам еще в Подборовье рассказывали, что в Кобыльем городище церковь старая, выстроенная в Озелицах, на месте Ледового побоища, лет через сто после битвы, в ознаменование победы. Потом, поскольку это место залило водой, церковь перенесли в Кобылье городище. В свободный вечер мы решили сходить, взглянуть на церковь, тем более что дорога до нее не дальняя и приятная.

Надо сказать, что Самолва — село зеленое, избы крепкие, просторные, покрашены в разные нарядные цвета, у окон — резные наличники. Сохранились в селе и два старых кирпичных дома, один принадлежал раньше купцам Петуновым, другой Захаровым — те и другие занимались перепродажей скота и рыбы. Внутри эти дома уже ветхие, но внешним своим видом, темным старым кирпичом они украшают село, придают ему традиционность какую-то, говорят о том, что люди здесь живут искони, что разрослось село не вот сейчас, а давно.

И расположены тут избы не скучно, порядками, в два ряда, как обычно строятся придорожные села, а сообразуясь с причудливым рельефом берега. Дороги везде песчаные — потому улицы имеют непривычно нарядный вид: ощущение, что нарочно песочком посыпаны. Свернув с главного проезда, вдруг выйдешь на зеленую лужайку, в желтых одуванчиках. Там пасется белая лошадь, стоит зелененький деревянный домик часовни, на крылечке возятся с замком две старухи в широких юбках и белых платочках, повязанных концами вперед, а молодая баба неподалеку прямо посередине лужайки доит корову. Деревенская идиллия… Тут же рядом — арочный мостик, перекинутый через протоку, черная тихая вода, камыши возле берегов и желтые кувшинки…

Похожая дорога через сосновую рощицу, мимо садов и зеленых лужаек, а после — берегом озера и через поле, ведет к Кобыльему городищу. Улицы там заросли травой, возле каждой избы уложены стожками наколотые дрова, на кольях изгородей выветриваются коричневые крынки, а посреди дороги, словно символ малоподвижности здешней жизни — дремлет полувыпряженная из телеги лошадь.

Церковь оказалась небольшой, с голубыми низкими луковицами куполов. Высокий шатровый купол звонницы был в лесах, и кто-то там стучал упорно молоточком. У входа в церковь висела охранная доска, где, как объясняла нам когда-то Прасковья, было написано: «Кто нарушит этая правила, тот покарается строго законом…»

Увидев, что двери не заперты, мы вошли. Было пусто, чисто, тепло, как во всех русских церквах, долго сохраняющих по своей архитектуре теплый жилой воздух. В костелах и готических соборах осенью и зимой, даже при скоплении народа, стоит промозглая сырость.

Мы осторожно прошли возле стен и колонн, поглядели иконы, перед которыми не горели огарки тоненьких восковых свечей и даже не теплились лампадки, видимо, из экономии, может быть, из боязни пожара. Обнаружили, что на самом деле тут есть очень старый, — даже нам, профанам, ясно, что старый, — образ Спаса нерукотворного; хотели уже уходить, как вдруг из темноты притвора шагнул к нам человек в брезентовом длинном фартуке, надетом поверх старой грязной рясы, волосы подвязаны ремешком, молодое лицо грубо, сильно, неприветливо. Симеон-воин, Франциск Ассизский, правда, без одухотворенности последнего…

— Что вы здесь делаете? — не здороваясь, спросил отец Василий.

От наших старух мы уже знали, что тут два священника — старый, отец Борис, и молодой, который, экономя церковные деньги, сам ремонтирует храм.

— Мы хотели посмотреть, — скромно сказали мы, направляясь к выходу.

Молодой поп помолчал, что-то соображая, глаза его, глядящие на нас, были враждебны и презрительны.

— Смотрите, — неожиданно разрешил он. — Я скажу, чтобы отца Бориса позвали, он вам объяснит тут, мне некогда экскурсии водить, работы много.

Мы не посмели отказаться, и причетчица-монашка позвала старого батюшку. Тот пришел торопясь, скользнув по нам равнодушными умными глазами, сразу, будто продолжая начатый когда-то разговор, стал ходить по церкви, рассказывать, когда построен храм и откуда перенесен, и вот икона с образом Александра Невского, а вот старая икона Спаса нерукотворного, которую у них давно просят в музей, но они не отдают. Вот в иконостасе Казанская божья матерь, видите: куда бы вы ни стали, хоть направо, хоть налево — матушка глядит на вас…

Он был очень старый, под глазами дряблые мешки, борода тающе-белая, тонкая, голый выпуклый череп перечеркнут двумя жидкими прядками волос, заплетенных на затылке в тонкую седую косичку. Руки у него тряслись, глаза глядели мимо нас, изредка, без интереса, останавливаясь на наших умильно-внимательных лицах. Но потом мы разговорились о жизни вообще и о жизни деревенского священника в частности, — глаза отца Бориса потеплели, стали просто глазами старого, неглупого, хотя в чем-то ограниченного человека. Он пожаловался, что молодой поп почти неграмотен, груб душевно, пишет письма с огромным количеством ошибок, духовного образования не имеет, просто сдал заочно экзамены — и вот ему дали приход. Но для этого прихода годится и такой поп: в церковь тут ходят полторы старухи, а молодежи в деревне почти нет. Например, прислуживать во время службы должен бы мальчик, но родители ребятишкам заниматься этим не разрешают, помогает священнику старушка, которую благословил архиерей, и в алтарь она тоже