Автор и герой в лабиринте идей - Андрей Алексеевич Аствацатуров

молодыми коллегами, писал диссертацию, однако большую часть его времени занимало преподавание немецкого языка. Сразу же после окончания ЛГУ, в 1970 году, он временно устроился на кафедру иностранных языков в Технологический институт, а через год (1971) перевелся в Академию гражданской авиации, где открылась ставка преподавателя немецкого языка.

Как раз в это самое время немецкий язык, казалось бы предмет непрофильный для Академии, неожиданно приобрел важное государственное значение и попал под пристальное внимание со стороны высокого руководства страны. 14 ноября 1970 года СССР вступил в Международную организацию гражданской авиации (ИКАО), а с 1972 года на волне разрядки «Аэрофлот» начал сотрудничать с немецкой авиакомпанией «Люфтганза» и выполнять регулярные рейсы в ФРГ. Диспетчерам предписали в самые кратчайшие сроки выучить немецкий язык, а кафедре академии – разработать и осуществить программу интенсивного обучения. Алексей Аствацатуров как начинающий преподаватель активно включился в эту работу. Она и вправду была очень серьезной и потребовала педагогического мастерства. Слушатели должны были не просто выучить немецкий язык, а выучить его быстро и, главное, на высоком уровне: сами слушатели, преподаватели и высокое руководство понимали, что малейшая языковая ошибка, неверная команда, отданная авиадиспетчерами, может легко привести к катастрофе. О степени важности поставленной перед молодым преподавателем задачи красноречиво говорил тот факт, что экзамен у его слушателей приехал принимать сам Б. П. Бугаев, маршал и в те годы министр гражданской авиации, некогда личный пилот Л. И. Брежнева, пользовавшийся его особым расположением. Отец с успехом справился с поставленной задачей и получил благодарность руководства. Он проработал в Академии гражданской авиации до 1997 года, сначала ассистентом, затем – старшим преподавателем и, наконец, доцентом, из них 20 лет на кафедре иностранных языков. Его слушателями были диспетчеры и штурманы.

В 1970-е годы отец, занятый преподаванием и вынужденный обеспечивать семью, публиковался мало и как будто бы не принимал участие в научной жизни. Работа над диссертацией об эстетике Шиллера и Канта затянулась, защита откладывалась. Ближе познакомившись с академической философской жизнью, он постепенно осознал, что эта область находится под слишком уж пристальным надзором властей, что она крайне идеологизирована и представляет собой минное поле, по которому нужно ступать с большой осторожностью. Энтузиазм первых лет сотрудничества с М. С. Каганом сменялся разочарованием. Отец перестал видеть себя в контексте советской вузовской философии и предпочел немецкий язык марксизму-ленинизму, который нужно было преподавать под контролем бдительных советских идеологов. М. С. Каган, всегда виртуозно обходивший идеологические запреты, давал ему советы, как правильно себя вести, как правильно излагать свои мысли, не нарушая негласных запретов и при этом не впадая в вульгарность, но отец начал отдаляться от философского факультета. Он не хотел вступать в партию, не хотел сочинять и печатать научную полуправду, не желал выпрашивать должности у тех, кого в грош не ставил. Таким он и остался – всегда принципиальным, честным в научном отношении, предельно требовательным к другим, но в первую очередь – к самому себе.

И хотя 1970-е оказались для него не самым продуктивным периодом в жизни, тем не менее это было время напряженных внутренних поисков, накопления опыта. В эти годы он очень много читал, особенно работы в области истории и теории культуры. Его интересовали механизмы порождения культурных явлений, взаимосвязь искусств, логики различных эпох, вырабатывавшие особые представления о Боге, о человеке, о времени и пространстве. Среди его любимых отечественных ученых-гуманитариев – С. С. Аверинцев, В. С. Библер, Л. М. Баткин, А. Я. Гуревич. Среди зарубежных – Бенно фон Визе, Эмиль Штайгер, Вернер Кайзер. Он штудировал исследования историков Запада, отдавая предпочтение сначала классическим фигурам (Т. Моммзен), а впоследствии – представителям школы «Анналов». Кроме того, активно читал музыковедческую литературу, на русском, на немецком, слушал классическую музыку, теперь уже более прицельно, чем прежде, не как любитель, а скорее как исследователь, включая ее в круг своих научных интересов наравне с литературой и эстетикой.

Самым близким собеседником отца, разделявшим его музыкальные вкусы, стал в эти и последующие годы Г. З. Гимельштейн, его старый друг, филолог, преподаватель немецкого языка, переводчик, коллекционер классической музыки и ее блестящий знаток. Друзья проводили много времени вместе, слушая записи, обмениваясь впечатлениями, обсуждая нюансы исполнений, концепции классических произведений, предложенные дирижерами или исполнителями. Их общие интересы охватывали европейскую музыку от эпохи позднего барокко до середины XX века. Впрочем, разговорами о музыке их общение не ограничивалось. Немецкая литература, философия, политика также становились предметом обсуждений и частых споров.

В середине 1980-х начался новый этап научной деятельности отца. Он согласился на предложение своего друга и коллеги, искусствоведа Ивана Дмитриевича Чечота принять участие в нескольких междисциплинарных семинарах и конференциях. Чечот, тогда молодой преподаватель кафедры истории искусств истфака ЛГУ, совсем недавно защитивший диссертацию, в свое время частый гость на семинарах М. С. Кагана, вынашивал амбициозные планы обновления науки и даже скорее не столько науки, сколько интеллектуальной жизни Ленинграда. Великолепный знаток истории искусства, музыки, эстетики, необычайно одаренный ученый, харизматичный лектор, всегда окруженный преданными учениками, Чечот искал возможные пути синтеза областей гуманитарного знания (искусствоведения, музыковедения, литературоведения, философии), разведенных историей и превратившихся в изолированные, не связанные друг с другом дисциплины. Чечот мечтал о возрождении их единства и если не о возрождении, то хотя бы о возможном их диалоге.

Ту же цель, по сути, ставил перед собой и отец. Но объединяли их с Чечотом не только общие методологические поиски. Оба были германофилами и в определенной мере эстетическими консерваторами. Оба хорошо разбирались в вопросах эстетики. Оба любили и знали классическую европейскую музыку. Что касается различий в профессиональной сфере, то именно оно делало их интересными друг другу. Чечот демонстрировал отцу специфику искусствоведческого анализа, знакомя его с областью, которую тот знал слабо; в свою очередь, отец показывал другу возможности и перспективы литературоведческих подходов. Различие в темпераментах также по-человечески их сближало. Они начали общаться, обсуждать новости науки, горячо спорить о политике и строить общие планы.

Их первым проектом стала совместная лекция, посвященная искусству Третьего рейха, прочитанная на историческом факультете весной 1984 года. Отца, еще в молодые годы увлекавшегося Теодором Адорно и его идеями об истоках нацизма, эта тема занимала давно. Лекции предшествовала длительная подготовка, отбор иллюстративного материала, предварительное обсуждение. Отец подготовил свою часть лекции, посвященную литературе, Чечот – свою, посвященную нацистскому изобразительному искусству. Тема лекции, учитывая сложную внутриполитическую обстановку и усиливавшийся в стране перед самой перестройкой идеологический прессинг, была несколько рискованной, тем более что Чечот в духе кинорежиссера Ромма проводил аналогии между нацистским искусством и советским сталинского периода. Однако руководство факультета после некоторых раздумий согласилось на проведение лекции: формально речь шла о критике явления, как будто бы антагонистичного советской эстетике.