Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками - Коллектив авторов

вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо», и пр. Он продолжал читать, но, видимо, более серьезно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. ‹…› Никто не изображал еще так сильно тирана:

И мысль, и взор – казнит на плахе…

Хорошо выражение и о династии: «Бичей кровавый род», – присовокупил он и прибавил, вздохнув: «После таких стихов не скоро мы увидим этого Спартанца». Так Александр Сергеевич иногда и прежде называл Раевского, а этот его – Овидиевым племянником».

Позже Пушкин ответил Раевскому – в сущности, по пунктам, если прочитать внимательно. Отрицанию в стихах Раевского («Я неги не любил…»; «не знал любви…»; «не знал друзей») у Пушкина противопоставлено утверждение. Однако «мрачный опыт» привел его к горьким разочарованиям и даже к согласию с певцом, заточенным в темницу:

Ты прав, мой друг, – напрасно я презрел

Дары природы благосклонной.

Я знал досуг, беспечный муз удел,

И наслажденья лени сонной,

Красы Лаис, заветные пиры,

И клики радости безумной,

И мирных муз минутные дары,

И лепетанье славы шумной.

Я дружбу знал – и жизни молодой

Ей отдал ветреные годы,

И верил ей за чашей круговой

В часы веселий и свободы;

Я знал любовь, не мрачною тоской,

Не безнадежным заблужденьем,

Я знал любовь прелестною мечтой,

Очарованьем, упоеньем.

Младых бесед оставя блеск и шум,

Я знал и труд и вдохновенье,

И сладостно мне было жарких дум

Уединенное волненье.

Но все прошло! – остыла в сердце кровь,

В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,

Душа час от часу немеет;

В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав

В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив пленительный кумир,

Я вижу призрак безобразный.

Но что ж теперь тревожит хладный мир

Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне

Столь величавым и прекрасным,

Ужели в сей позорной глубине

Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,

Чего искал, к чему стремился,

Кого ж, кого возвышенной душой

Боготворить не постыдился?

Я говорил пред хладною толпой

Языком Истины свободной,

Но для толпы ничтожной и глухой

Смешон глас сердца благородный.

Везде ярем, секира иль венец,

Везде злодей иль малодушный,

Тиран ……………. льстец,

Иль предрассудков раб послушный.

Перечитывая это пронзительно откровенное, горькое и чуть ли не самое автобиографичное в то время стихотворение Пушкина, не будем забывать, что оно представляет собою ответ узнику Тираспольской тюрьмы Владимиру Раевскому. Мотив разочарования в светлых идеалах, как бы продолжение ответа Раевскому некоторые пушкинисты видят в знаменитейшем «Свободы сеятель пустынный» (гл. 7, № 1). В последней, незавершенной строфе в самом деле уже явно слышны мотивы будущего «Сеятеля…». Конечно, эти философские стихи шире всякого конкретного повода, но все же вспомним: первым пострадавшим за идеи свободолюбия в Петербурге в преддекабристское время, первым и одиноким, как казалось, сеятелем свободы был Александр Пушкин; первым в таком же положении на юге стал Владимир Раевский.

* * *

Пушкин и Раевский более никогда не увиделись. В ноябре 1822 г., как предполагают некоторые пушкинисты, поэт побывал в Тульчине со специальной целью – хлопотать за Раевского или, по крайней мере, разузнать о его деле. В 1824 г. генерал Сабанеев предлагал Пушкину, заезжавшему в Тирасполь, устроить встречу с Раевским. Но поэт понимал, чем это грозит Раевскому и чем может обернуться для него самого, и на такое свидание не решился. «Пушкин будто бы был несколько озадачен моим вопросом, – рассказывал Липранди, – и стал оправдываться тем, что он спешил, и кончил полным признанием, что в его положении ему нельзя было воспользоваться этим предложением…» Когда 11 января 1825 г. в Михайловское к Пушкину приехал И. И. Пущин, друзья вспомнили Раевского. «Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества, – вспоминал Пущин. – Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул; «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Узнав о декабрьском восстании 1825 г., Пушкин в письме к Жуковскому перечислил свои связи с заговорщиками. Первая фраза в этом перечне: «Я был дружен с майором Раевским…»

Судьба Владимира Федосеевича сложилась трагически. Все ее перипетии теперь уже раскрыты исследователями. Первый декабрист вызволен из забвения. Сообщим читателям краткие сведения о дальнейшем его пути. Пять лет просидел он в одиночке – сначала в Тирасполе, потом в Петропавловской крепости, где разбирали его связи с южными декабристами, затем в крепости Замощь близ Варшавы. Самые различные предлагались приговоры судившими его четырьмя коллегиями и тремя специальными комиссиями – от смертной казни до ссылки на покаяние в Соловецкий монастырь. Предложенное ему покаяние Раевский отверг, предпочтя новое расследование. В конце концов последняя комиссия во главе с великим князем Михаилом Павловичем решила: хоть и заслуживает он смертной казни, но довольно будет лишить его дворянского звания, чинов и орденов и сослать на поселение в Иркутскую губернию навечно. Местом ссылки было избрано село Олонки, где прожил Раевский без малого 45 лет. Он женился на местной крестьянке, родившей ему восьмерых детей. Обращаясь к одной из дочерей, он писал в 1846 г.:

Я эту жизнь провел не в ликованье.

Ты видела, на розах ли я спал.

Шесть лет темничною заразою дышал

И двадцать лет в болезнях и изгнаньи,

В трудах для вас, без меры, выше сил,

Не падаю, иду вперед с надеждой,

Что жизнию тревожной и мятежной

Я вашу жизнь и счастье оплатил…

Успешно хлебопашествовал, огородничал: устроил парники, выращивая (в Сибири!) арбузы и дыни; купил мельницу, завел лошадей; крестьянское общество поручило ему, как грамотному и умелому человеку, вести общую торговлю; устроил школу для крестьянских детей.

Никогда он не примирялся с властью, никогда не признавал своей вины. «Ты хорошо понимаешь, – писал он другу юности Г. С. Батенькову, – что это не упорство, а уверенность, что за различие моих понятий, образа мыслей судить не следовало. Так я понимаю, это не фиксация, даже не конек, а чистый расчет. Я уверен, что и четвертый суд (сославший его в Сибирь. – В. К.) сделал бы то же определение, как и первые три, т. е. или ничего, или оправдал, если бы судил не заглазно. Не считая себя виновным и не оправдываясь, я доказывал справедливость моих понятий и просил доказательств, доводов, убеждений, потому что все действия и понятия мои почитал справедливыми, законными даже». С глубокой горечью он подводил итоги:

Где мой кумир и где моя

Обетованная земля?

Где труд тяжелый и бесплодный?

Он для людей давно пропал,

Его никто не записал,

И человек к груди холодной

Тебя как друга не прижал.

Однако он ошибся: дела его записаны, все документы, связанные с его жизнью, собраны недавно в двухтомнике, вышедшем в Сибири; стали предметом исследований ряда ученых…

В воспоминаниях Раевского (1841) Пушкину посвящены всего несколько строк: «Пушкин в юношестве своем за Оду к свободе сослан был в г. Кишинев на службу и отдан на руки наместнику Бессарабской области генерал-лейтенанту Инзову. Он искал сближения со мною и вскоре был в самых искренних дружеских отношениях». В 1866 г. молодой пушкинист П. И.