Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

своей семье, как делала в юности. Теперь естественным было молчание. Утешала лишь мысль, как восторженно и почтительно стал бы он говорить с её, Никиной, матерью, встреться он с ней: в этом было бы что-то от его тона о тех знаменитых актрисах, кого ему удалось видеть и слышать, но в матери Ники было ещё нечто – не то от М-mе Rolland, не то от Софьи Ковалевской, возвышавшее её над актрисами – императивное, героическое – это не ложилось в слова. В матери была стать. В Нике она появлялась только на миг – или в воображении. Но кончала юмором или жалостью. Эта стать перегрызала себя, как на бегу аравийский конь – жилу. Именно стать чтил Мориц в людях – ко всему беспощадную, кроме того, чему эта стать служила. И именно за отсутствие стати в ней (в их отношениях) Мориц не чтил её… Хоть разбей себе лоб об стену!

Теперь повелось так: когда Мориц после ужина был свободен, он, вместо того чтобы садиться за кроссворд – домино – шахматы, выходил к ней, хотя не уговаривались, и продолжал свой рассказ. Это было интимнее и напряжённее, чем ранее с Евгением Евгеньевичем, хотя рассказ шёл при свече, а не в темноте, как тогда. Евгений Евгеньевич, когда был свет, шёл чертить своё внерабочее изобретение, а Мориц, которому только бы и чертить машины, бродил, вспоминая «Matrosenlieder» Гейне. Евгений Евгеньевич смаковал фразу. Он низал фразы, как бусы на нить, – вкусом согретого голоса. Как бы чуравшийся открытости, он не удосуживался слушать себя, как Евгений Евгеньевич. Но продолжение рассказа было теперь для него неизбежностью, хоть он не сознавал этого. Он отплывал в своей шлюпке в себя, один его голос расшивал узорами пустоту. Мориц в рабочем кресле сидел с природной родовой грацией маленького лорда Фаунтлероя. Он рассказывал не себе: поверив в её внимание, он делился, может быть, вербовал душу? Властной рукой он приподнимал завесу лет. Он глядел на неё уже почти добро. В руке щёлкнул спичечный коробок. Он закуривал.

– Я не могу говорить о моих чувствах! – недоуменно и всё же категорично говорит он. – Когда я много говорю, я лгу. Уже много лет я никогда не говорю о моих чувствах. Я ненавижу слово «любовь». И даже людям, которых я любил, я не говорил его. Себя я могу выразить только в письмах. Это – моя природа. Что же касается моего сходства с Печориным (он сидит у стола, водя по нему согнутой в локте рукой, машинальным широким, однообразным кругом, отодвигая всё в сторону: бумаги, линейку, резинку, – и от бесконечной, должно быть, усталости – грация тоже вне мер) – это сравнение неверно в корне. Печорин – бездеятелен, – продолжал Мориц. – И даже в вопросе о женщине нет сходства. Печорин не отталкивается от живого женского типа, как я. Он создал себе воображаемый идеал женщины, и он глубочайше убеждён, что этот идеал живёт только для него. И всё встречающееся ему живое он пытается втиснуть в прокрустово ложе своей абстракции. Только будучи отвергнут, он начинает ощущать любовь, – через страдание. Всё это – абсолютно враждебно мне: я борюсь с абстракциями. В каждом конкретном типе я вижу жизнь во всех проявлениях, принимаю её как данность. И в каждом ищу что-нибудь своё, частичку этого идеального типа, который в целом – в этом-то всё и дело! – сказал он настойчиво, – всё-таки неясен… В том – одно, в том – другое. Я ищу жизнь! Для Печорина же это его умственное построение было одновременно его защитной зоной – и его ахиллесовой пятой!..

Он кидает линейку на стол и встаёт.

– А когда Лаврецкий встречает Лизу, Онегин – Татьяну, Печорин – княжну Мери, – это было действительно идеал, по их плечу – крест, но они могли принять его только через отрицание. Через отрицанье отрицанья! Разум Печорина был абстрактен, – говорит Мориц, крупно шагая по комнате. – Мой – конкретен. А все женщины в моей жизни – если бы я мог положить на стол их письма и проанализировать – нет, это слово неверно, я не разлагаю на части, – а снова вдохнуть весь аромат этот, – вы знаете, – говорит он, остановясь, – я прихожу к тому, что литературно только документальное. Я не согласен с тем, что никогда так много не лгут, как в письмах. Это неверно! Легко лгать на словах и трудно лгать в письме.

Но тут встаёт, в напряженьи, в волненьи Ника:

– Ах, Мориц, если б вы знали, насколько сложнее писем – писать – писателю! Есть вещи, которые так дороги, что о них невозможно писать! Видишь её, глотаешь в себя! В сокровенное! Как это вам объяснить? Это же звучит надуманно, вычурно – а это сама суть вещей… Этой сокровенностью пишешь, дыханием её – да. Но когда сама вещь, которую ты должен дать, тебе сокровенна, вдруг какой-то священный ужас берёт тебя и какой-то голос говорит тебе: «Ты не вправе» – и рука пишет где-то рядом об этом, у какого-то края, но не самую суть. Суть нельзя вымолвить, она страшна, как жизнь и как смерть, и её сказать – святотатственно…

Еле дослушав эту «очередную рацею», как в себе определил её Мориц, он отвечал холодно, отстраняюще, наставительно:

– Эти заумные вещи мною неприемлемы – в корне! Голос писателя должен звучать не в нём, а в его творчестве.

– Минуточку ещё, Мориц, – не слушая его, говорила Ника, – я сейчас доскажу всё! Мне одно время казалось, что у вас нет души! Это неверно, она у вас есть, и прекрасная. И она основа вас. Вы всё слушаете о себе – дурное, но когда вам говорят, что вы бездушны, – вы знаете, этот человек дурак.

Мориц чуть улыбнулся.

Не покупаясь на эту улыбку (а как бы ей хотелось купиться, и как было бы легко: только смять тему, округлить, и человек весело пойдёт в ночь, с холма, и комната эта станет светлее – но какой-то уголок правды был бы загнут или оторван – предан…), она не сошла с суровой тропы темы.

– Но вы – в аберрации: вы слабостью считаете свою силу. Вы думаете, что вы поддались слабости, вы с нею боретесь, с душой вашей! А надо за неё бороться! Вы не понимаете, что ваша душевная жизнь инертна, что у вас – от раза до разу – «как выйдет». Не планированное строительство! Десятников не там расставляете. Прораб у вас – жуликоватый, со схоластическим образованием – тут и теория относительности путается…