Ментальности народов мира - Георгий Дмитриевич Гачев

– рассчитаны не на сутолоку, предполагают простор: «И нельзя было не заглядеться на нее. Чтобы взять с борта брички мешок, Джамиля вытягивалась, изгибаясь, подставляла плечо и закидывала голову так, что обнажалась ее красивая шея и бурые от солнца косы почти касались земли». Да это же кобылица! – все это жесты и позы, свойственные коню, и в нем они так же созерцаются: «легкая походка», спина, шея, грива, изгибы. Это глазами кочевника воспринято, который вдруг остановился и созерцает остановившуюся плоть своего скакуна.

«Вот Джамиля идет впереди, подоткнув платье выше колен, и я вижу, как напрягаются ее крутые мускулы на ее смуглых красивых ногах, вижу, с каким усилием держит она свое гибкое тело, пружинисто сгибаясь под мешком» (опять тело кобылицы: крутые мускулы, пружинистый корпус и круп). Земледелец, узбек, например, не может так видеть женщину: она в чадре, закрыта вся, как растение корнями зарыто в земле, а наверху лишь цветок и плод.

И горожанин, глядящий на женщину из очереди, толчеи, – не может ее так видеть: его восприятия даже не зрительные, а осязательные – касания (танец «танго» = «касаюсь», по-латыни), утратившие от частоты ценность.

Джамиля в приведенном изображении – видится не зрением живописца, а зрением скульптора, что обращает внимание на рельефы, пластические объемы, а не на цвета и линии. И это не случайно. Зрительные впечатления, которые за века и тысячелетия нагнетались в сознании кочевого народа, связаны в большинстве своем с движением, пластикой тел (людей и животных). Увидеть, различить цвет и линию можно уже на остановившейся предметности – и живопись возникает, как правило, уже у оседлых, земледельческих народов. Цвет и линия, как более отвлеченные способы представления пространства и тел, возникают и развиваются в Киргизии уже в наше время.

Если проследить, какие краски, цвета и в каких случаях использует Чингиз Айтматов, то это золото или голубизна; и относятся они не к вещам и людям – например, в описании лица человека (кстати, лицо очень редко и мало обрисовывается), а к небу, степи утром, на закате, ночью – словом, к Космосу, устойчивому фону, на котором движутся формы людей и тел. И родись в кочевой Киргизии философ, он, очевидно, высказал бы представление о мире, родственное демокритовскому, установив в нем как равно бытийственные: атомы и пустоту. А различия в мире видел бы так же пластически – скульптурно. Так, по изложению Аристотеля в «Метафизике», «они (Левкипп и Демокрит. – Г. Г.) говорят, что бытие различается только «очертанием, соприкасанием и поворотом». Из них очертание есть форма, соприкасание – порядок и поворот – положение. Например, А отличается от N формою, AN от NA – порядком, N от Z – положением»[33].

Но это одна грань в мировосприятии современного киргиза. Другая – железная дорога, город. Их соприкосновение, взаимодействие и высекает искры драм и сюжетов в повестях Чингиза Айтматова.

Вот киргиз приезжает на станцию. Джамиля, подросток и Данияр возят зерно. «Путь нам предстоял дальний: километров двадцать по степи, потом через ущелье, к станции». Едут полдня по степи и ущелью – Киргизскому Космосу. Пространство и вечность. А там – теснота и спешка: «Солнце немилосердно палило (сперто вокруг: нет ветра, чтобы донес воздух в загон “Заготзерна”), а на станции толчея (вот первое, что бросается в глаза кочевнику, как архипротивоестественное: кругом простору сколько хочешь, а люди вдруг скопились в точку и толкутся. – Г. Г.), не пробьешься (теперь искусственные, самими людьми себе созданные препятствия преодолевать придется: сантиметры, черепашьим шагом, в очереди – а только что, за оградой, было: скачи, куда хочешь. – Г. Г.): брички, можары с мешками, съехавшиеся со всей долины, навьюченные ишаки и волы из дальних горных колхозов. (Ярмарка, Ноев ковчег, всякой твари по паре – и здесь, в этом зеркале, состав Киргизского Космоса отражен: горы представлены навьюченными ишаками, степи – бричками. – Г. Г.) Пригнали их мальчишки и солдаты, черные, в выгоревших одеждах, с разбитыми о камни босыми ногами и в кровь потрескавшимися от жары и пыли губами. На воротах “Заготзерна” (диковинное существо с “заморским” именем. – Г. Г.) висело полотнище: “Каждый колос хлеба – фронту!” Во дворе (двор – это пространство земледельца, замкнутое: самозаключение земли и себя. – Г. Г.) – сутолока, толкотня, крики погонщиков. Рядом, за низеньким дувалом маневрирует паровоз, выбрасывая тугие клубы горячего пара, пышет угарным шлаком. Мимо с оглушительным ревом проносятся поезда. Раздирая слюнявые пасти, злобно и отчаянно орут верблюды, не желая подниматься с земли».

Паровоз и Верблюд – вот два космических тела, и Верблюд чует: смерть ему приходит – и, дух кочевья, всем нутром не приемлет и бунтует – итальянскую забастовку объявляет: не желает подниматься. Верблюд слюняв: «корабль пустыни», воду в себе носит – жизнь; Паровоз огнист, жжет воду («клубы горячего пара»). «На приемном пункте под железной накаленной крышей горы зерна. Мешки надо нести по дощатому трапу наверх, под самую крышу. Густая хлебная духота, пыль спирает дыхание».

Вот модель киргизского природного и исторического пространства, как оно обрисовано в начальных строках повести «Первый учитель».

«Наш аил Куркуреу расположен в предгорьях, на широком плато, куда сбегаются из многих ущелий шумливые горные речки. Пониже аила раскинулась Желтая долина, огромная казахская степь, окаймленная отрогами Черных гор да темной черточкой железной дороги, уходящей за горизонт, на запад, через равнину.

А над аилом на бугре стоят два больших тополя». (Последнее звучит уже завязкой – внесением нового, единичного, человечески общественного – в исходное состояние мира.)

Здесь террасами, сверху вниз, как климатические зоны на горе, расположились эпохи истории. Высоко в горах – самый стойкий, старинный родовой образ жизни, почти не доступный для влияний; ниже, на плато аила, – кочевники, что время от времени спускаются с гор в долины (подобно шумливым горным речкам, что набухают летом) и обрушиваются на мирное оседлое земледельческое население, – это уже третий исторический слой. И, наконец, железная дорога говорит об индустриальном обществе, горизонтах современной цивилизации.

Подвергнем, однако, этот силуэт Космоса более подробному анализу. Нас интересует приуроченность духовных, мировоззренческих моментов к пространственным.

Это – срединное царство: между небом и землей. Оно возвышено, приближено к небу, по сравнению с ширью (ширью, а не далью) долины, где царит горизонталь. Нет, здесь она непрерывно перегибается, заламывается в вертикали, отрогами и предгорьями протягивается и ведет душу к небу, пока не станет чистой вертикалью – двумя тополями. Но это уже – смерть. Недаром тополя стоят лишь как памятники бывшему, вверх-вниз ходившему, сталкивавшемуся, бурлившему – ну, как эти шумливые горные речки, что стекаются на плато.