Политические сочинения. Том I. Личность и государство - Герберт Спенсер

советников, но старается и на низшие должности назначать людей компетентных. Наполеон производил в маршалы простых солдат и своим успехом был в значительной степени обязан своему умению подмечать и готовности награждать заслугу. Еще недавно мы видели то же в России: вспомним, как быстро выдвинулся талантливый инженер Тотлебен и как дорого нам обошлось его искусство при защите Севастополя. Яркий контраст этому мы видим в нашей собственной армии, где гений остается в тени, между тем как тупиц осыпают почестями; где богатство и кастовая гордость почти не дают хода плебею; где зависть и соревнование между состоящими на службе у королевы и у компании препятствуют успехам высшей команды. Мы видим, что система представительства не дает хороших результатов ни в области законодательной, ни в области исполнительной власти. Разительное противоречие между действиями двух различных форм правления видим в отчете Севастопольского комитета о поставке бараков в крымскую армию: оказывается, что в сношениях своих с английским правительством поставщик бараков сплошь и рядом натыкался на колебания, проволочки и грубость чиновников; и наоборот, поведение французского правительства отличалось решительностью, быстротой действий, трезвым отношением к делу и большой учтивостью. Все это показывает, что, с точки зрения администрации, самодержавная власть самая лучшая. Если вы желаете иметь хорошо организованную армию, если вы желаете иметь санитарный департамент, департамент народного просвещения и благотворительности делового пошиба; если вы желаете, чтобы государственные чиновники на деле руководили обществом, – у вас нет иного выхода, как принять систему полной централизации, которую мы называем деспотизмом.

По всей вероятности, несмотря на намеки, рассеянные вначале, многие удивлялись, читая предыдущие страницы. Многие, пожалуй, даже взглянули лишний раз на обложку, чтобы убедиться, не взяли ли они по ошибке вместо «Westminster Review» номер какого-нибудь другого журнала; а иные, читая, не скупились и на бранные эпитеты по адресу автора за кажущуюся измену убеждений. Такие пусть не тревожатся. Мы ни на йоту не отступили от символа веры, приведенного в нашем prospectus’е. Напротив, мы по-прежнему стоим за свободные учреждения, и наша с виду враждебная критика, если возможно, только усилила в нас приверженность к этим учреждениям.

Подчинение нации одному человеку не есть нормальный порядок вещей; он пригоден для испорченного нездорового человечества, но его необходимо перерасти, и чем скорее, тем лучше. Инстинкт, который приводит к такому общественному строю, не благородный инстинкт. Назовите его «поклонением героям», и он покажется достойным уважения. Назовите его настоящим именем – слепой боязнью, страхом перед силой, все равно какой, но особенно перед силой грубой, – и вы поймете, что тут нечем восхищаться. Вспомните, что в младенческие дни человечества тот же инстинкт заставлял обоготворять вождя людоеда, петь хвалы ловкому вору; справлять тризны по кровожадным бойцам; с благоговением отзываться о людях, посвятивших всю жизнь свою мести; воздвигать алтари тем, кто зашел всех дальше в пороках, позорящих человечество, – и иллюзия исчезнет. Прочтите о том, как во времена владычества этого инстинкта сотни людей приносились в жертву на могиле умершего короля; как у алтарей, воздвигнутых в честь героев, убивали пленных и детей, чтобы удовлетворить их традиционной страсти к человеческому мясу; как этот инстинкт породил верность подданных своим государям, в силу которой стали возможны бесконечные набеги, битвы, резня и всякого рода ужасы; как беспощадно умерщвлял он тех, кто отказывался пресмыкаться в прахе у ног его идолов; – прочтите все это, и чувство благоговения перед героями уже не покажется вам таким высоким и благородным. Посмотрите, как в позднейшее время тот же инстинкт идеализирует не только лучших, но и худших монархов, с восторгом приветствует убийц, рукоплещет вероломству, сгоняет толпы любоваться процессами, парадами и церемониями, которыми старается поддержать свой авторитет обессилившая власть, – и он покажется вам даже совсем не похвальным.

Автократия предполагает низменность натуры как в правителе, так и в подданном: с одной стороны, холодное, безжалостное принесение в жертву чужих желаний и воли своим желаниям и воле; с другой – низкое, трусливое отречение от прав человека.

Об этом свидетельствует самый наш язык Слова: достоинство, независимость и другие, выражающие одобрение, – не предполагают ли натуры, неспособной к такого рода поклонению? Слова тиранический, произвольный, деспотичный – укоризненные эпитеты; а слова раболепство, низкопоклонство, заискивание – презрительные. Слово рабский выражает осуждение, а раболепный, т. е. рабоподобный, – мелочность, низость души. Слово villain (холоп), вначале означавшее просто крепостного, постепенно сделалось термином, синонимом всего презренного.

Таким образом, в формах языка невольно воплотилось отвращение к тем, в ком ярче других проявляется инстинкт подчинения; уже это само по себе доказывает, что с таким инстинктом всегда соединяются дурные наклонности. Он породил бесчисленные преступления. На нем лежит вина за мученичество и казни благородных личностей, отказывавшихся покориться, за ужасы Бастилии и Сибири. Он всегда был бичом знания, свободной мысли, истинного прогресса. Он во все времена поощрял пороки придворных и вводил в моду эти пороки среди низших классов населения. По его милости в царствование Георга IV еженедельно в десятках тысяч церквей возносилась к небу заведомая ложь, в форме молитвы о здравии «благочестивейшего и милостивейшего короля». Углубитесь ли вы в чтение летописей далекого прошлого; обратите ли взор свой ко многим еще нецивилизованным расам, рассеянным по земле; начнете ли сравнивать между собой ныне существующие европейские нации, – вы везде увидите, что подчинение авторитету ослабевает по мере роста умственного развития и нравственности. От времен древнего почитания воинов и до современного холопства инстинкт этот всего сильнее был развит там, где природа человеческая была всего ниже.

На такое отношение между варварством и честностью «слуга и истолкователь природы» наталкивается на каждом шагу. Подчинение многих одному есть общественная форма, необходимая для людей, пока натуры их дики или антиобщественны; чтобы такая форма могла удержаться, необходимо, чтобы эти многие страшно боялись одного. Их поведение в отношении друг друга таково, что поддерживает между ними постоянный антагонизм, опасный для единства обществ; прямо пропорционально этому антагонизму их почтение к сильному, решительному, жестокому вождю, единственному человеку, способному обуздать эти вспыхивающие, как порох, натуры и удержать их от взаимного истребления. В среде таких людей никакая форма свободного правления невозможна. Пока народ дик, им должен управлять суровый деспот, а чтобы такой деспотизм мог держаться, необходимо суеверное поклонение деспоту. Но, по мере того как дисциплина общественной жизни изменяет характер народа; по мере того как старые хищнические инстинкты от недостатка практики ослабевают, а вместо них развиваются различные формы сочувствия, – этот суровый закон становится менее необходимым, авторитет правителя умаляется и страх перед ним исчезает. Из бога или полубога он постепенно превращается в самого обыкновенного смертного, которого можно критиковать, осмеивать, изображать в