Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

5 Там же. С. 441.

195

ные речи».1 И до дальнейшего объяснения он не снизошёл: «Я тебе всё сказал… Всё. И мне теперь пора».2

Если Мартын так легко распознал нового Дарвина, то как мог Дарвин не

увидеть разительных перемен в облике Мартына – этой глубокой отрешённости, выдающей человека, обуянного чем-то, что выносит его за скобки сколько-нибудь адекватного восприятия жизни. О каких шутках здесь можно говорить? Трудно поверить, что Дарвин, не раз доказывавший свою способность к

чуткости и проницательности, а также решительности и быстроте действий, ничего не заметил и попросту «зевнул и отвернулся к стене».

Более того, в ответ на беспрецедентное и двукратное «прощай» Мартына

он повёл себя до пародийности нелепо – автору требовалось во что бы то ни

стало дать Мартыну время уйти, и он не пожалел для этого пожертвовать достоверностью реакции Дарвина. Всегда быстрый и сообразительный, он вдруг

повёл себя как безнадёжно заторможенный тупица, – пока он не понял, как

далеко зашли квази-романтические фантазии его друга. Поняв, он сделает всё, чтобы перехватить его след. Но будет поздно, так же как запоздалыми будут

слёзы Сони, ради которой Мартын пошёл на этот, неожиданный и непонятный

по словам её отца, «подвиг».3

Подвиг ли? Следовать ли «тирании автора» (который, кстати, никогда и

ничьей тирании не следовал, а, невзирая на авторитеты, позволял себе порой

разносную критику во всю силу свойственной ему «вербальной агрессии») или

прислушаться к протестному чувству, вызываемому навязанной автором логикой характера и поступков героя? Мечта детства Мартына – таинственный лес

и в нём тропинка – выродилась в двадцать четыре незаконных часа на терри-тории Зоорландии; и всё это только для того, чтобы потом рассказать об этом

Соне, которая должна восхититься и перестать, наконец, дразнить его больное

самолюбие, – и, напротив, может быть даже и полюбить, как Дездемона полюбила Отелло – за муки. Риск – смертельный – автор, по-видимому, считает

оправданным тем, что, как он признаётся, «умышленно не присоединил таланта» к другим достоинствам своего героя, а без таланта не видать Мартыну и

«утоления зуда бытия», жизнь не в жизнь, и лучше предпочесть ей «свой собственный маленький подвиг в сияющем, всеобъемлющем ореоле».1

1 Там же. С. 442.

2 Там же. С. 441.

3 Там же. С. 444.

1 Там же. С. 280.

196

«Слава лучистого мученичества»2 – ещё один эпитет, которым Набоков в

том же Предисловии награждает поступок Мартына, очевидно стоивший ему

жизни. Но на мученичество можно идти только самому, на мученичество нельзя посылать другого, даже если этот «другой» – всего лишь плод творческого

воображения автора, «раб на галере», вместо него отправленный осуществить

навязчивую и губительную идею. И какая слава в таком мученичестве? Напо-роться на пулю полуграмотного пограничника, для которого он – всего лишь

цель на мушке? И всё из-за того, что его довела до маниакального состояния

шизогенная Сонечка? Но тогда вся эта история превращается из героической в

психиатрическую. И даже «раб на галере» может восстать – через восприятие

иного читателя, усмотревшего в авторской воле жестокий самосуд.

Итак, попробуем подвести итоги.

Во-первых, исходный посыл автора, что само по себе отсутствие таланта

(если таковое вообще доказуемо в отношении молодого человека с неуёмной

фантазией и двадцати одного года отроду) является достаточным стимулом для

задуманного предприятия ввиду невозможности иначе «утолить зуд бытия», –

этот аргумент не может быть принят как состоятельный. Никак не похоже, чтобы «мечтательная жизнерадостность» и «блаженство духовного одиночества»

Мартына были бы как-то особенно озабочены вольным ещё, по молодости, пор-ханием без выраженного, определившегося профессионального призвания.

Именно поэтому, во-вторых (но по значимости – первостепенно), понадобилась Соня Зиланова, на протяжении трёх лет запускавшая своё жало в самое

уязвимое, что было в Мартыне, – в его самолюбие. Полагая, что тренирует

свою волю, он на самом деле стал жертвой чужой, безответственной и злокозненной, доведшей его до состояния, близкого к зомби.

В-третьих, чтобы тем вернее подтолкнуть героя к заданному финалу, автор постепенно отдаляет его от всех, кто составлял его ближайшее окружение, и оставляет в совершеннейшем одиночестве, на съедение вампирке Сонечке: мать выходит замуж за чуждого и неприятного Мартыну дядю Генриха, Дарвин и остальные приятели Мартына разъезжаются кто куда. Ему начинает казаться, что его вообще никто не любит и он никому не нужен, а это уже кли-нические признаки глубокой депрессии. У него нет никого, с кем бы он мог

поделиться самым сокровенным – тем, чем он действительно живёт, от чего

страдает и к чему стремится (здесь пригодилось стоическое материнское воспитание, доверительные отношения практически исключающее). Из тупика

этой герметичности ему видится только один выход – в никуда. Дарвин застаёт Мартына в состоянии, уже необратимом. То, что он собирается сделать, –

это не подвиг, это лишь призрак подвига, извращённое его подобие, порожде-ние гордыни пустого горения и отчаяния, которое тщится придать псевдозна-2 Там же. С. 279.

197

чимость трагически бессмысленному, бездарному поступку несчастной жертвы шизогенного анамнеза. Не побуждение, а клиническое принуждение пришлось применить автору, чтобы загнать героя в зоорландский капкан.

И бедному, доброму, благородному, великодушному Дарвину приходится

идти вестником этого послания через еловый лес – к матери Мартына.

P.S.

Через четыре года Набокову придётся писать роман о герое, также обла-дающему даром «блаженства духовного одиночества» и даже покушающемуся

на писательство, но ему уже не надо будет делать никаких усилий, чтобы оказаться в Зоорландии и получить от автора «Приглашение на казнь». «Романтический век» не состоялся: «потерянное поколение» Первой мировой войны и

его «послевоенная усталость», высмеянные Набоковым