Центурионы - Жан Лартеги

море, ступай к Полифему и скажи ему: «Я больше не резервист, а доброволец, которые присоединяется к Десятому парашютному полку на время своего призыва». Тогда ты будешь экипирован как и другие, но, как и другие, ты будешь маршировать, страдать и, может быть, умрёшь. Сделай свой выбор — ты и другие твои приятели… Бистенав и Бюселье, после смотра явитесь в мой кабинет.

В то утро две трети резервистов выбросили свои пилотки в море.

Первым с полковником имел дело Бюселье.

— Садись, — сказал ему Распеги. — Мне сказали, что ты коммунист, у меня даже есть официальный доклад о тебе. Погляди, что они говорят — опасный заводила. Поэтому я произвожу тебя в сержанты, поскольку ты знаешь, как руководить людьми.

— Я не вхожу в Коммунистическую партию, господин полковник, но симпатизирую им и выступаю против войны в Алжире.

— Какое, чёрт возьми, мне дело? Ты здесь находишься уже не знаю сколько месяцев. Ты можешь либо остаться здесь, где у тебя будет мужская жизнь и обязанности, настоящая солдатская работа, а можешь уйти и сгнить в каком-нибудь базовом лагере, куда, вероятно, придут феллага и отрежут тебе яйца, а защититься ты не сумеешь. Всё в твоих руках.

— Я останусь, господин полковник.

— Ступай — переодень форму и доложи своему новому капитану. Его зовут Эсклавье и он в соседнем кабинете.

Затем вошёл Бистенав.

— Если я верно понимаю, — сказал Распеги, — ты семинарист и пацифист, но также у тебя есть лидерские задатки, поскольку тебе удалось создать такой хаос среди своей группы резервистов. Я прав?

— Да, господин полковник.

— Я назначаю тебя сержантом.

— Я отказываюсь, господин полковник.

— Решать тебе, но я больше не собираюсь мириться с твоей тайной пропагандой и священническим лицемерием. Если будешь упорствовать, я тресну тебя по голове этой палкой — а это макила, которую мне дал мой собственный кюре. Итак?

Распеги чувствовал в Бистенаве решимость столь же твёрдую, как и его собственная.

— Что же мне делать, Безштанов? Я отправлю тебя в тюрьму в сопровождении двух жандармов. У кюре и сыновей полковников-интендантов есть полезные связи. Тебя скоро выпустят, но твои друзья, которых ты посадил в дерьмо, останутся в нём навсегда.

— Я хотел бы остаться со своими друзьями, господин полковник. Я даю слово оставаться абсолютно нейтральным и подчиняться приказам, но я отказываюсь от всякой ответственности или соучастия с вами. Я беру это на себя во имя Христа.

— Назови мне имена двух резервистов, которых я мог бы назначить сержантами.

— Мужен и Эстревиль.

— Хорошо. Иди и доложись капитану Эсклавье. Он обожает совестливых отказников. Ты сказал — Мужен и Эстревиль?

— Да, господин полковник.

«Я связал себя обязательствами даже сильнее, чем если бы меня назначили сержантом, — подумал семинарист. — Но, во всяком случае, я смогу избавиться от этих тряпок и стать, наконец, снова чистым».

Через несколько дней прибыли остальные офицеры.

Из резервистов полковник Распеги сформировал небольшой батальон из двух рот и передал командование Эсклавье. Мерль получил первую роту, а Пиньер — вторую. Де Глатиньи стал помощником Распеги по оперативной работе. Буафёрас отвечал за разведку, а Марендель был назначен ответственным за пропаганду и психологическую войну.

С виду 10-й колониальный парашютный полк ничем не отличался от любого другого полка парашютистов. Но его полковник и все его офицеры решили создать подразделение совершенно иного типа, которое позволило бы им вести войну так, как она должна была вестись в этом 1956 году.

Два месяца сержантский состав и рядовые 10-го полка проходили напряжённую подготовку.

Периоды физподготовки сменялись форсированными маршами. Прямо в центре лагеря была проложена особенно суровая и опасная штурмовая полоса. Распеги торжественно открыл её, пройдя в рекордно короткий срок. За ним последовали офицеры. Буден упал, но, хромая, дошёл до конца.

В паре-тройке бараков, служивших учебными аудиториями, висело несколько любимых лозунгов Распеги:

«Кто умирает, тот проигрывает», «Для победы — научись сражаться», «В бою смерть карает за каждую ошибку».

Резервисты-добровольцы подпадали под те же правила и ту же подготовку, что и парашютисты. В конце месяца их было трудно отличить друг от друга. В дневнике семинариста Бистенава за май 1957 года были следующие записи:

Я начинаю лучше понимать игру полковника Распеги.

Нам постоянно говорят о смерти, но смерти не как конечного результата человеческой жизни, великого шага, который совершается для перехода в следующий мир, но как своего рода технического несчастного случая из-за неловкости или отсутствия подготовки…

Во время учений с боевыми патронами были убиты двое парашютистов из третьей роты. Это была их собственная вина — они не следовали полученным инструкциям.

Распеги собрал солдат этой роты и произнёс похоронную речь над двумя телами, накрытыми квадратом ткани от палатки. «Они умерли за Францию, — сказал он, — и умерли как пара ослов. Я запрещаю вам поступать так же». Затем он зашагал прочь, посасывая свою трубку.

Бюселье, будучи коммунистом, счёл эту жестокость вполне нормальной. Я бы даже сказал — был заворожён ею.

Мы маршируем день и ночь до упаду — безмолвные, согбенные, обливающиеся потом, и когда думаем, что уже достигли предела, за которым уже невозможно сделать что-то ещё, Распеги и его волки гонят нас дальше. Я никогда не думал, что офицеры могут требовать от своих солдат так много, особенно от нас, резервистов, которые меньше двух месяцев назад кричали в Версале: «Долой войну в Алжире».

Но эти офицеры живут вместе с нами, трудятся вместе с нами, спят и едят вместе с нами. Достаточно старшему аджюдану Полифему заявить: «Я пью воду, потому что вино ударяет мне в ноги» — и уже через неделю ни у кого во фляге не будет вина. Мы все становимся трезвенниками.

В камуфляже и в этих наших странных каскетках мы все начинаем походить друг на друга: у нас одинаковые реакции, мы используем одни и те же словечки, одни и те же выражения, взятые в основном из радиокода. Для «да» говорим «так точно!», для «нет» — «никак нет!», для «всё в порядке» — «пять-пять», поднимая вверх большой палец. Мы описываем такого-то как «отличного», а другого — как «дрянного». Полковник делает всё возможное, чтобы пресечь любые связи между нами и внешним миром, дабы держать нас здесь взаперти — в этом странном монастыре на лесистом пляже у кромки воды. Он ограничивает наш отпуск, и мы знаем, что сам он никогда никуда не выезжает.

Сейчас создаются самые разные обычаи или, может быть, мне лучше сказать — обряды. На пьяниц и на завсегдатаев борделей смотрят косо — разговоров