Раневская - Глеб Анатольевич Скороходов

на премьеру, приходится изображать восторг и умиление. Короче, не согласитесь ли вы сопровождать меня завтра утром на генеральную в «Современник»? Галя Волчек – я ее помню толстушкой, от горшка два вершка, с прыгалкой в руках во дворе Ромма на Полянке, – так вот эта девочка выросла, стала, как вы знаете, хорошей актрисой, а теперь – и этого вы не знаете – потянулась зачем-то и в режиссуру. Завтра в одиннадцать она покажет свою первую работу – «Обыкновенную историю».

В половине одиннадцатого я уже был у Ф. Г. Она сидела у увеличивающего зеркала.

– Боже, уже вы! А я еще в разобранном виде. И если не соберусь, нас просто не пустят. «Кто эта мерзкая старуха?» – скажут на контроле. – И крикнула в сторону кухни: – Евдокия Клеме, дайте ему кофе!

– Спасибо, я уже пил.

– Но не такой, как у меня. Натуральный, сэр, из подвалов магазина колониальных товаров на Мясницкой, по огромному блату. И молот в настоящей кофемолке – вручную! – другой вкус! К тому же молот любящими руками. Откушайте здесь, сэр, не уходите, а я пока глаза себе нарисую. – Ф. Г. ловко орудовала непонятными для меня предметами из гримировальной коробки. – И печенье возьмите – это берлинское от «Националя», мое любимое, смертельный удар по диабету. Я прошу вас, перестаньте стесняться, а то я испорчу себе левый глаз. Уничтожьте следы моего вчерашнего загула – не пойдете же вы в театральный буфет! Там действительно все второй свежести и благородному человеку не по карману. – Ф. Г. покончила с глазами. – По-моему, утренний румянец мне не повредит! Вы обратили внимание, как публика любит театральные буфеты? Как будто ее неделю держали в стойле без корма. Причем и здесь, оказывается, есть свои закономерности. «Как мы любим ваш спектакль! – призналась мне наша буфетчица. – Когда идет „Сэвидж“, у нас праздник!» – «Вы часто смотрите его?» – умилилась я. «Нет, что вы! Нам не до этого! Публика на „Сэвидж“ в буфет так и прет, так и прет – настроение хорошее, вот и денег не жалко! Представляете, сколько надо нарезать колбасы, ветчины, рыбы! За один день месячный план выполняем!»

– Фаина Григорьевна, мы опоздаем.

– Опаздывать неприлично. Но на генеральную можно – она никогда вовремя не начинается. Пора бы вам уж знать эту театральную традицию!..

И действительно, в одиннадцать мы уже были на плошали Маяковского и еще минут пятнадцать ходили по фойе, пока нас пустили в театр.

Спектакль, на мой взгляд, шел в замедленном темпе. Длиннющая первая сцена в деревне с проводами Александра Адуева, напутствиями, его восторженными речами, слезами родных и близких в старомодных капорах и платьях из оперного варианта «Онегина», потом сцены в Петербурге, снова монологи, диалоги, многозначительные паузы. Через час после начала Ф. Г. наклонилась ко мне:

– Они что, играют без антракта? Взгляните в программку.

Антракт начался еще через час.

– Я умираю с голоду, – сказала Ф. Г., когда мы включились в круг шествующих по фойе.

– Пойдемте в буфет, – предложил я.

– Вы решили в благодарность отравить меня? Не выйдет!

Мы приехали к Ф. Г. часа в четыре: спектакль показался бесконечным.

– Я без сил, – прошептала Ф. Г., садясь за стол. – Теперь я знаю, как рождаются алкоголики. Налейте мне немедленно коньяку. И себе тоже. Я согласна дать ответ милейшей Гутте Борисовне за совращение ее сына… Я, конечно, понимаю: я старый человек и много видела в своей жизни. Наверное, чересчур много, – начала она, утолив вспышку голода, – но то, что мы видели сегодня, для меня на уровне самодеятельности. Ну, может быть, не районного, а городского клуба. Плохо это, по-моему, просто плохо. Я понимаю, можно протестовать против выспренности, ходульности, фальши, которая пронизала теперь Художественный. Станиславский здесь ни при чем, и о Булгакове не вспоминайте – «Театральный роман» блистательный фельетон, а не жизнь человеческого духа. Я не понимаю другое, – продолжала Ф. Г., – как можно самодеятельный стиль сделать принципом своего театра! В каком ряду мы сидели? В пятом. Сколько раз за эти часы мне хотелось наклониться к вам и спросить: «Что он сказал?» или «Что она сказала?». На ваш взгляд, они говорят, как в жизни. А в театре не может быть «как в жизни». В театре должно быть «как в театре». И то, что я слышала, вернее, не слышала сегодня – элементарное небрежение словом. Недопустимое, коль вы взялись за драму, а не балет! В балете за болтовню на сцене балерин раньше били по губам. Почему балетмейстер? Прима тоже могла. Екатерина Васильевна Гельцер терпеть не могла, когда болтали за ее спиной.

Я говорю и о зрителе. Актер обязан думать о тех, кто находится по эту сторону рампы. Да, вот ваша любимая Шульженко, несмотря на все издержки ее вкуса, как она относится к слову! Смешно, но «Современнику», на защиту которого вы встали, надо бы поучиться и у нее! Поучиться, чтобы перестать говорить «под себя»!

Раздался звонок, Ф. Г. взяла трубку: «Да, Галочка, спасибо, спасибо. И пообедала уже. Я вам хотела сказать очень много. Во-первых, с вашей стороны было очень неблагородно предлагать старой женщине, страдающей бессонницей и засыпающей к семи-восьми утра, идти на утренний спектакль – вскакивать спозаранку и потом в зале клевать носом, и каждый раз, когда ваши мудаки на антресолях начинали вколачивать в бумаги свои штампы, я вздрагивала как полоумная, не понимая, где нахожусь. Во-вторых, родная, я завтра же пойду к доктору „Ухо, горло, ноги“ – я не знала, что и мои уши мне отказывают. О том, что происходило на сцене, я догадывалась только потому, что когда-то читала Гончарова, извините меня за образованность. А так благодарю вас от всего моего херового сердечка. Не сердитесь на меня, родная… Да, да. И папе привет. И скажите Борису Израилевичу, что я по-прежнему изнемогаю от любви к нему. Спасибо, спасибо…»

–У нее отец – необыкновенный оператор Волчек[65], – сказала Ф. Г. мне, – да вы знаете, вы же во ВГИКе работаете. Борис Израилевич снимал с Роммом тысячу лет. И мое эмпирическое наблюдение: у хорошего режиссера не может быть плохого оператора. Я, конечно, эгоистка крайней степени, но для меня хороший оператор тот, который не чувствуется. Он вроде бы и есть, и его нет в то же время.

На «Мечте» я не замечала Борю. С Михаилом Ильичом мы репетируем, пройдем раз-другой мизансцены. Михаил Ильич говорит «Мотор», и съемка тут же начинается. Когда Боря ставил свет, размечал фокус, договаривался с ассистентом еще о каких-то своих хитростях, никто не знал. Ну,