Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест

Такие расхождения во взглядах, да и вообще весь этот своеобразный разброд настроений, доминировавший в немецком Сопротивлении, подчёркивают, что оно отнюдь не было неким «блоком» и что само понятийное обобщение представляет тут, строго говоря, неточность; это Сопротивление было шатким союзом многочисленных, характеризовавшихся личными и деловыми антагонизмами групп, которые объединялись только их враждебным отношением к режиму. При этом наиболее чётко выделяются здесь три группы: получивший название по силезскому имению Крайзау графа Гельмута Джеймса фон Мольтке кружок, рассматривавший себя преимущественно как дискуссионный клуб немного эмфатических друзей с обновленческими воззрениями как христианского, так и социалистического толка и, как это и соответствовало ограниченным возможностям кружка из гражданских лиц, видевший задачу переворота прежде всего в воодушевлении примером: «Нас повесят, потому что мы вместе думали», — писал фон Мольтке в одном из своих последних писем из заключения, будучи чуть ли не счастлив из-за того, что смертным приговором удостоверялась сила их духа[605]. Затем группа консервативно-национальной элиты во главе с бывшим бургомистром Лейпцига Карлом Герделером и отставным начальником генерального штаба Людвигом Беком, которые, не имея правильного представления о фатальных последствиях гитлеровской политики, по-прежнему претендовали на руководящую роль Великой Германии в Европе, так что у их помыслов даже оспаривается право считаться сколь-нибудь подлинной альтернативой имперскому экспансионизму Гитлера, в то время как сами они — в первую очередь, в силу своих авторитарно-государственных амбиций — рассматривали себя как продолжение антидемократической оппозиции веймарских времён, что и дало фон Мольтке повод обозвать их «герделеровским дерьмом»[606]. И наконец группа молодых офицеров, куда входили фон Штауффенберг, фон Тресков, Ольбрихт и другие; они едва ли были твёрдыми приверженцами какой-либо идеологии, хотя, правда, прежде всего искали контакт с левыми и в противоположность, скажем, Беку и Герделеру рассчитывали путём государственного переворота добиться сближения не с западными державами, а скорее с Советским Союзом. Бросается в глаза, что многие из них происходили из старой прусской аристократии, были среди них также служители церкви, профессора, высокопоставленные чиновники — и если говорить вообще в целом, то, что их толкало теперь на дело, представляло собой скорее Сопротивление с изначально консервативных или либеральных позиций, хотя были тут и несколько социал-демократов. Дело в том, что левые ещё не оправились от результатов преследований, да и к тому же они боялись союза с офицерами как «пакта с дьяволом»[607]. Примечательно, что среди всех многочисленных участников не нашлось ни одного государственного деятеля веймарского периода, который бы оставил своё имя в истории Сопротивления; но не было тут и представителей низших групп среднего сословия, равно как и предпринимателей, — одни застыли в тупой лояльности маленького человека, не ввязывающегося в то, что не касается его лично, другие застопорились в традиционном немецком альянсе интересов промышленников и политической власти, в той во все времена внемлющей призыву общности предпринимательства и государства, которая хотя и обернулась выдающимися достижениями в экономике, но в то же время привела потом их множеством изломанных дорог на скамьи для обвиняемых на нюрнбергских процессах против промышленников; и, наконец, в рядах Сопротивления почти не было рабочих — хотя их оппозиция и была намного шире, чем это отмечено вплоть до сегодняшнего дня историографией, всё же она оказалась намного меньше, чем этого требовала роль великого исторического антагониста: в принципе, то, что они совершали, вообще было не настоящим Сопротивлением с реалистическим началом, а скорее рядом демонстраций — бессловесным, лишённым какого-либо плана и словно бы так и оставшимся парализованным с момента поражения 1933 года и крушения прекрасной мечты о мощи и роли пролетариата[608]. К тому же и те, и другие были запуганы, были физически и психологически измучены войной. То, что имеет право называться Сопротивлением, было Сопротивлением «сверху».

Оно оставалось изолированным со всех сторон. Помимо всего, в феврале был схвачен фон Мольтке, и пришёл конец крайзаускому кружку. Незадолго до того были взяты оппозиционеры в абвере, так что каждый день следовало ожидать раскрытия заговора. Последняя попытка Герделера и Бека остановить неумолимо утекавшее время вылилась в апреле 1944 года в направленное в адрес США предложение, в котором заговорщики выражали свою готовность после государственного переворота открыть Западный фронт и дать возможность парашютным частям союзников высадить десант на территории рейха; однако ответа вновь не последовало[609]. Таким образом, уже не оставалось иного пути, как устранить режим, не связывая это ни с какими стратегическими и политическими соображениями, а перейдя целиком и полностью на уровень моральной аргументации. Некоторые из заговорщиков склонялись, как будто, к мнению, что уже нельзя, да и не следует уберегать властителей от их гибели, — теперь они должны будут испить чашу до дна.

Тем, кто окончательно рассеивал возникавшие новые сомнения и без устали устанавливал связи, был Штауффенберг. Он вовлекал в заговор все новых людей и вопреки всем преградам, несмотря на неуклонное требование союзной коалиции о безоговорочной капитуляции, несмотря на риск возникновения новой легенды «об ударе кинжалом в спину» и упрёков в расчётливом оппортунизме, неуклонно держал курс на покушение и государственный переворот. Будучи сам родом из южногерманской аристократической семьи и находясь в родственных отношениях с семьями Йорков и Гнайзенау, он в юные годы был близок окружению Стефана Георге, и, если это даже всего лишь легенда, рассказывали, что 30 января 1933 года в Бамберге он шёл во главе охваченной восторгом толпы; в любом случае, революционное начало и ранние успехи Гитлера он встречал не без одобрения. Однако под впечатлением еврейских погромов 1938 года этот талантливый офицер генерального штаба впервые стал относиться к режиму скептически, а в ходе войны — в первую очередь, в связи с оккупационной и антиеврейской политикой на Востоке — превратился в принципиального противника национал-социалистического государства. Ему было тридцать семь лет, на североафриканском театре военных действий он потерял правую руку, два пальца на левой и один глаз. Предприятию, прозябавшему в бесчисленных манёврах мыслей, он придал организационный фундамент и на место устаревших понятий, заведших многих офицеров в непроходимые дебри сталкивающихся друг с другом ценностей, он поставил почти что революционную решимость: «Давайте посмотрим in medias res[610], — начал он разговор с одним из заговорщиков-офицеров, — я при помощи всех имеющихся в моём распоряжении средств занимаюсь государственной изменой»[611].

Время торопило. Весною заговорщикам удалось в лице Роммеля привлечь на сторону планов