От демократии к государственному рабству (ответ Троцкому) - Карл Каутский

В другом месте, несколько дальше, он говорит:

«Передача народного просвещения в руки государства никуда не годится… Напротив, правительство и церковь в равной мере должны быть отстранены от всякого влияния на школу». («Neue Zeit», IX, 2, стр. 572, 574.)

Если Маркс так решительно выступает в пользу демократии против сильной государственной власти, то разумеется, не потому, что он уверовал в чудо «демократии». Веру в эти чудеса он решительно высмеивает. Она, по его словам, свойственна только той

«вульгарной демократии, которая в демократической республике усматривает „тысячелетнее царство“, и которая не имеет представления о том, что именно в этой последней государственной форме буржуазного общества классовая борьба вступит в свою решающую стадию».

Но не менее решительно выступает он против «верноподданнического преклонения Лассалевской секты перед государством».

Параллельно с изменением взгляда на государственную власть изменялись и другие его взгляды, о которых Энгельс накануне своей смерти говорит в известном введении к Марксовой «Классовой борьбе во Франции». Он указывает там, что под влиянием всеобщего избирательного права, военной техники и развития средств сообщения условия революционной борьбы пролетариата совершенно изменились. В 1848 г. революционеры, в том числе Маркс и Энгельс, еще думали, что революция может быть только делом рук меньшинства. И если эта революция будет революцией пролетариата, то последний после своей победы уже сумеет превратить ее в революцию большинства.

«История показала нам, рассуждавшим таким образом, что мы были попраны» (стр. 13). «В настоящий момент, напротив, социалисты все больше и больше убеждаются в том, что длительная победа их возможна только в том случае, если они завоюют предварительно симпатии народных масс» (стр. 20).

Несмотря на эту значительную и глубокую эволюцию своих взглядов, Маркс и Энгельс тем не менее продолжали говорить о диктатуре пролетариата. Ясно, что этого термина нельзя понимать в якобинском смысле.

Да и как может большевизм ссылаться на парижскую Коммуну и Маркса 1871 г.?

Коммуна и Маркс требовали уничтожения постоянной армии и замены ее милицией. Советское правительство начало, правда, с уничтожения старой армии. Но создало на ее место красную армию, в настоящее время чуть ли не самую многочисленную армию в Европе.

Коммуна и Маркс требовали уничтожения государственной полиции. А советская республика уничтожила старую полицию только для того, чтобы создать полицейский аппарат «Чрезвычайки», т. е. политическую полицию, гораздо более всеобъемлющую, неограниченную и жестокую, чем та, которую имели французский бонапартизм и русские цари.

Коммуна и Маркс требовали замены государственной бюрократии чиновниками, избранными народом на основе всеобщего избирательного права. Советская республика устранила царскую бюрократию, но на место ее поставила новую, в такой же мере централизованную, но с еще бОльшими полномочиями. И так как эта бюрократия должна была регулировать всю хозяйственную жизнь, то в ее распоряжение была отдана не только свобода, но и все источники существования населения. Нигде общество в такой мере не подчинено государству, как в России.

Маркс говорит в своей «Гражданской войне»:

«Коммуна являлась прямой противоположностью Империи» (стр. 45).

Советская республика, напротив, начав свою правительственную деятельность средствами и методами, противоположными царизму, в конце концов, пошла по его стопам и его перещеголяла. Это — одна из тех многих эволюций, которые проделал большевизм, — и при том всякий раз со ссылкой на Маркса.

Большевики могут возразить, что конституция Коммуны, которую Маркс так высоко ставил, не применима в современном большом государстве. Об этом можно быть разного мнения. Но грубой фальсификацией является то, что осуществляя свою диктатуру, они ссылаются на Маркса и на парижскую Коммуну. Последние предлагали путь как раз противоположный тому, по которому пошли большевики.

б) Диктатура города

Насколько элементарна и ясна практика диктатуры в советской России, настолько же неясна и противоречива теория, которая положена в ее основу. Большевики цепляются за своих предшественников, но изображают их в крайне странном виде. Так, они ссылаются на парижскую Коммуну, хотя ее демократическая конституция очевидна. Это противоречие они пытаются обойти следующим образом:

«Товарищ Ленин уже указал Каутскому, что попытки изобразить Коммуну, как проявление формальной демократии, является прямым теоретическим шарлатанством. Коммуна, в соответствии с традициями и по мысли ее руководящей политической партии, — бланкистов, — должна была явиться выражением диктатуры революционного города над всей страной» (Троцкий, стр. 62, 63.)

Такое шарлатанство, — разумеется, с моей стороны. О парижской Коммуне 1793 г., пожалуй, еще можно сказать, что она была «диктатурой революционного города над всей страной». Но для этого необходимо было, чтобы правительство и Национальное Собрание находились в Париже, который все время оказывал на них сильное давление, чтобы вожди армии сидели в Париже и чтобы деревенскому населению, разрозненному и расколотому, противостоял огромный и единый Париж.

Совершенно иным было положение в 1871 г. Правительство, Национальное Собрание, командиры армий находились вне Парижа, и все силы страны были объединены против столицы. Восемьдесят лет капиталистического развития и непосредственного участия — со времени французской революции — широких кругов населения в политической жизни не прошли бесследно для деревенского населения. Из бесформенной, полу-революционной, полу-реакционной мешанины, какой крестьянство было в 1793 г., оно превратилось в плотную реакционную массу, грозившую задавить ненавистный Париж. При таких условиях со стороны парижских рабочих было бы совершенным безумием, если б они попытались установить свою диктатуру над всей Францией. Никто из сколько-нибудь серьезных вождей Коммуны об этом и не думал.

Времена — по сравнению с 1793 г. — сильно изменились. Парижское восстание 1871 г. не только не было проникнуто стремлением учредить диктатуру революционного города над реакционной деревней, но, напротив, вызвано было, в значительной степени, боязнью насилия реакционной деревни над революционным городом. Защитить себя от диктатуры деревни, а не установить свою, — таково было стремление коммунаров. Этому вполне соответствовала конституция, которую предложили всей Франции вожди Коммуны. Она совсем не была построена так, чтобы установить диктатуру города над деревней.

В своем стремлении представить меня «теоретическим шарлатаном», Ленин и Троцкий совершенно забыли, что гораздо больший «теоретический шарлатан», Карл Маркс, в своей книге о «Гражданской войне во Франции» уже указал на это. По плану коммунаров, введенная ими для Парижа «формальная демократия» должна иметь силу для всей Франции.

«В кратком проекте национальной организации, который Коммуна не успела подробно разработать за отсутствием времени, указывается совершенно определенно, что Коммуна должна стать политической формой даже самой маленькой деревни… Единство нации не должно быть нарушено, напротив, оно должно быть организовано при посредстве коммунальной конституции. Это единство должно осуществиться путем уничтожения той государственной власти, которая выдавала себя за