Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

Таким образом, гегемонистская идеология по определению требует, чтобы интересы, которые в действительности имеют частный характер, были переформулированы и представлены как интересы общие. Если эта идеология намеревается стать эффективным инструментом согласия, она должна соответствовать двум критериям. Во-первых, она должна утверждать, что система привилегий, статусов и собственности, которую она защищает, действует в интересах не только элит, но и подчиненных групп, чьих согласия или поддержки необходимо добиться. Ради этого идеология должна, по сути, давать неявные обещания выгод для подчиненных групп, каковые обещания станут той долей в господствующем социальном порядке, которую получат и они[606]. Во-вторых – и этот момент осознавал сам Грамши, – если господствующий класс рассчитывает хоть на малейшую надежду на получение согласия, ему придется выполнить хотя бы часть этих обещаний. Иными словами, гегемония – это не просто символическая кость, которую бросают подчиненным группам: она требует некоторых реальных жертв или ограничений со стороны господствующих групп.

Господствующую идеологию, которая сформировалась в Кедахе до перехода к двойным урожаям и по-прежнему, в общем и в целом, преобладает в качестве нормативной структуры, можно понять именно в этой системе координат. Крупные земледельцы подвели рациональное основание под свой социальный статус, свою собственность и свои привилегии, делая акцент на тех благах, которые они предоставляли остальной части деревни – аренде земель, наемном труде, благотворительности, займах, пиршествах и закяте. Эта рационализация была встроена в конкретные материальные практики и влекла за собой обобществление незначительной части их прибыли в интересах дальнейшего господства. Для вопроса, который мы рассматриваем, не имеет значения, что данная рационализация и связанные с ней практики возникли в результате борьбы, или же что они не посягали на принципиальные интересы аграрной элиты. Ключевой момент, напротив, заключается в том, что сама попытка легитимировать социальный порядок при помощи «идеального выражения материальных отношений» всегда предоставляет подчиненным группам средства, символические инструменты и сами идеи для критики, которая функционирует исключительно в рамках гегемонии. Таким образом, при решении большинства задач подчиненным классам совершенно необязательно выходить за рамки господствующих идеалов, чтобы сформулировать критику власти. Наиболее распространенная форма классовой борьбы возникает из-за неспособности господствующей идеологии выполнить те неявные обещания, которые она обязательно раздает. Господствующая идеология может быть обращена против её привилегированных выгодоприобретателей не только потому, что подчиненные группы вырабатывают собственные интерпретации, понимания и прочтения её двусмысленных формулировок, но и в силу тех обещаний, которые приходится давать господствующим классам, чтобы эту идеологию в принципе можно было пропагандировать[607].

В этом контексте идеология, которая обнаруживается в Седаке, представляет собой тронутую эрозией господствующую идеологию, которая никогда не приносила достаточно благ, а теперь не обслуживает даже интересы относительно крупных земледельцев. Поэтому она выступает в качестве исчезающей, а то и ретроградной традиции, превратившейся в идеологическое оружие, при помощи которого богатые могут быть подвергнуты ещё большей делегитимации. Ирония, конечно же, заключается в том, что это идеологическое оружие, которое бедные ныне находят столь практичным, было на предшествующем этапе разработано и предоставлено им теми же самыми богатыми земледельцами и землевладельцами. «Общая» идеология никоим образом не выступает гарантией согласия или гармонии[608].

Структура идеологического конфликта в Седаке отнюдь не необычна. Например, Дженовезе в своём доскональном анализе рабства в США продемонстрировал, как присущие этому институту правовые кодексы и идеология патернализма – на практике и то, и другое безнаказанно нарушалось – стали использоваться самими рабами для утверждения собственных притязаний на средства к существованию, гуманное обращение и сохранение своих семей. В данном случае, как и в Седаке, значительную часть критики в отношении практик правящей группы можно было почерпнуть непосредственно из ее идеологии[609]. Почти такому же анализу можно почти наверняка подвергнуть ту критику «реально существующего социализма» в Польше, которая нашла выражение в движении «Солидарность»[610]. Какой ещё возможен контекст для объяснения того, что именно привело к восстанию большей части польского гражданского общества против государства, помимо самозваной социалистической системы, которая идеологически настаивала на том, что действует в интересах пролетариата?[611] Польские рабочие в каждодневном режиме сталкивались со свидетельствами, которые шли вразрез с официальной идеологией (хотя в данном случае едва ли приходится говорить о гегемонии): укоренившимися привилегиями и коррупцией, падением уровня жизни трудящихся, специальными магазинами для партийных чиновников, подавлением рабочих протестов и т. д. Это не означает, что американские рабы или польские рабочие не могли представить себе социальный порядок, функционирующий на совершенно иных принципах. Речь идёт лишь о том, что и в том, и в другом случае идеология, сформулированная правящим классом для оправдания собственного владычества, сама предоставляла значительную часть символического «сырья», из которого можно было производить самую убийственную критику и поддерживать её градус.

Подобную логику можно применить к обычным формам недовольства рабочего класса в развитых капиталистических странах. Хотя рабочая сила в таких странах имеет более лёгкий идеологический доступ к радикальным альтернативам, бóльшая часть её критики общественного порядка, по-видимому, основывается на предпосылках, которые также, в широком смысле, взяты из самой правящей идеологии[612]. Не выходя за рамки господствующей идеологии, рабочие могут противопоставлять меритократический идеал реальности «связей», фаворитизма и неравного доступа к высшему образованию, демократическую идеологию «один человек, один голос» – реальности корпоративного влияния на СМИ и выборы, щедрые обещания капитализма – периодическим рецессиям и безработице. Решения, предлагаемые радикальными партиями и интеллектуалами, могут – и зачастую так и происходит – выходить за пределы господствующей идеологии. Но в рамках наших задач понятно, что радикальная критика существующих порядков может возникнуть практически в любом подчинённом классе, который принимает господствующую идеологию близко к сердцу и в то же время в повседневной жизни проникает в суть реалий, которые предательски обманывают или игнорируют неявные обещания этой идеологии. Таким образом, при более пристальном рассмотрении идеологии рабства, коммунизма, либеральной демократии и даже «аграрного патернализма» в духе Седаки могут оказаться провокацией и подстрекательством, а не тем «общим наркозом», каковым, предположительно, является гегемонистская идеология[613].

Эти неявные обещания, воплощенные в любой идеологии, которая притязает на гегемонию, могут показаться – причем даже многим из тех, кто ей подчинен, – не более чем циничным «протекционным» рэкетом. От кого, спрашивается, феодал защищал крепостного, как не от других себе подобных феодалов-мародёров, подобных ему самому? На каком основании можно утверждать, что рабовладелец предоставляет «услугу» по обеспечению пропитанием своих рабов, если они кормят и себя и его? Однако такое лицемерие представляет собой «дань, которую порок платит добродетели», и оно имеет реальные последствия[614].