Политические сочинения. Том IV. Политические опыты - Герберт Спенсер

Надо прибавить несколько слов касательно онтологического значения нашей аргументации. Вероятно, многие увидят в ней попытку разрешить великие вопросы, затруднявшие философию всех времен. Пусть не обманываются такие читатели. После всего, что сказано, конечная тайна остается такой же тайной, как и прежде. Изложение того, что объяснимо, выставляет только в более сильном свете необъяснимость того, что остается позади. Как бы ни казалось неправдоподобным, но смелая пытливость стремится постоянно к тому, чтобы положить более прочное основание всякой истинной религии. Робкий сектатор, принужденный покидать одно за другим все суеверия своих предков и видя ежедневно дорогие верования свои все более и более потрясаемыми, страшится втайне, что когда-нибудь все вещи будут разъяснены; сообразно этому увеличивается и его боязнь науки, являя таким образом худшее из всех неверий – опасение, что истина может быть нехороша. С другой стороны, искренний приверженец науки, довольствуясь тем, что ему дает очевидность, приобретает при каждом новом исследовании все более глубокое убеждение, что Вселенная есть неразрешимая задача. Как во внешнем, так равно и во внутреннем мире он видит себя среди вечных перемен, ни начала, ни конца которых он не может открыть. Если, проследив весь ход развития вещей, он допустит гипотезу, что всякое вещество существовало некогда в рассеянной форме, то понять, как это сделалось, будет для него все-таки невозможно; равным образом если он станет размышлять о будущем, то не в состоянии означить предела той великой последовательности явлений, которая непрестанно развертывается перед ним. С другой стороны, всматриваясь внутрь себя, он увидит, что оба конца нити его сознания вне его достижения: он не может вспомнить, когда или как началось это сознание, и не может рассмотреть сознание, существующее в текущий момент; ибо только состояние минувшего сознания может стать предметом размышления, а отнюдь не то, которое приходится в данный момент. Обращаясь далее от последовательности внешних или внутренних явлений к сущности их, он так же точно останавливается. Если ему и удастся истолковать все свойства вещей проявлениями силы, то это не объяснит ему, что такое сила; он находит, напротив, что, чем он более о ней думает, тем более приходит в недоумение. Равным образом хотя анализ умственных действий и приведет его наконец к ощущениям как к первоначальному материалу, из которого соткана всякая мысль, но это не подвинет его вперед, ибо он никак не в состоянии понять ощущение. Таким образом он открывает, что элементы как внутреннего, так и внешнего мира равно неизведомы в их основном генезисе и основной природе. Он видит, что споры материалистов и спиритуалистов не более как война слов: обе стороны равно нелепы, потому что обе думают, что понимают то, чего никакой человек не может понять. Во всех направлениях исследования его непременно ставят лицом к лицу с непознаваемым, и он все яснее видит, что это непознаваемое действительно непознаваемо. Он сразу убеждается и в величии и в ничтожности человеческого разума – его власти над всем, что входит в пределы опыта: его немощности во всем, что заходит за пределы опыта. Он чувствует живее, чем кто-либо, полную непостижимость самого простейшего из фактов, распознаваемого в самом себе. Он один истинно видит, что абсолютное знание невозможно. Он один знает, что под всеми вещами скрывается непроницаемая тайна.

III

Обычаи и приличия[18]

Всякий, кто изучал физиономию политических митингов, заметил, конечно, связь, существующую между демократическими мнениями и особенностями костюма. На всякой демонстрации чартистов, лекции о социализме или Soirée «Друзей Италии» в числе публики, и особенно в числе ораторов, встречаются личности, более или менее резко выдающиеся из толпы. У одного господина пробор на голове сделан не сбоку, а посередине; другой, зачесывая волосы со лба назад, носит прическу, «придающую лицу умное выражение»; третий совершенно отрекся от ножниц, вследствие чего кудри его рассыпаются по плечам. Усы являются в значительном числе; там и сям мелькает эспаньолка; кое-где храбрый нарушитель приличий представляет даже окладистую бороду[19]. Эта своеобразность прически находит себе поддержку и в различных своеобразностях одежды, представляемых другими членами собрания. Открытая шея à la Byron, квакерские жилеты, изумительно мохнатые плащи, многочисленные странности в покрое и цвете одежды прерывают однообразие, свойственное толпе. Даже в личностях, не представляющих какой-либо резкой особенности, что-нибудь необыкновенное в фасоне или материи их одежды часто указывает, что господа эти мало обращают внимания на указания портных своих относительно господствующего вкуса. А когда собрание начинает расходиться, то разнообразие, представляемое головными уборами, число шапок и изобилие войлочных шляп достаточно доказывают, что если бы все на свете думали одинаково, то тираны наши – черные цилиндрические шляпы – скоро были бы низвергнуты.

Из иностранной корреспонденции наших ежедневных газет видно, что и на континенте существует подобное же родство между политическим недовольством и пренебрежением к обычаям. Красные республиканцы всегда отличались своей растрепанностью. Прусские, австрийские и итальянские власти равно признают известную форму шляп за выражение неприязни и вследствие этого мечут громы свои против них. В иных местах носить блузу значит рисковать попасть в разряд «подозрительных»; в других, чтобы не попасть в полицию, надо остерегаться выходить на улицу иначе как в одежде самых обыкновенных цветов. Таким образом, демократия как у нас, так и в чужих краях стремится к личным особенностям. Эта ассоциация характеристических черт не есть исключительная принадлежность новейшего времени или государственных реформаторов. Она всегда существовала и проявлялась столько же в религиозных волнениях, сколько и в политических. Пуритане, порицавшие длинные локоны кавалеров так же, как и их принципы, стригли свои волосы коротко, отчего и получили название «круглоголовых». Резкая религиозная особенность квакеров сопровождается столь же резкими особенностями в обычаях – относительно одежды, речи и образа приветствия. Первые Моравские братья[20]не только отличались от других христиан в вере, но и одевались и жили отлично от них. Что связь между политической независимостью и независимостью личного поведения не есть явление, исключительно свойственное нашему времени, видно также из того, что Франклин явился к французскому двору в обыкновенном платье, то же видно в обычае последнего поколения радикалов носить белые шляпы. Природная оригинальность непременно выкажется более чем одним путем. Какой-нибудь кожаный камзол Георга Фокса или какая-нибудь школьная кличка Песталоцци – «чудак Гарри» невольно наводят нас на мысль, что люди, которые в великих делах не следовали по избитой дороге, часто удалялись от нее и в ничтожных вещах. Подобные же доказательства этой истины представляются почти в каждом кругу личностями менее значительными. Мы полагаем,