«Что-то должно было улучшаться…». Разговоры со Штефаном Мюллер-Домом и Романом Йосом - Юрген Хабермас

книги, которая давала бы представление обо всем сразу, «как на ладони»; допустим, у Ханны Арендт такая книга есть: «Vita Activa». Отдельные темы, которые я поднимал, и некоторые мои книги вызывали потом сравнительно широкие дискуссии: можно вспомнить, например, дебаты вокруг «Структурной трансформации публичной сферы» или «Фактичности и значимости». Но если не считать философию права и морали, то, как мне представляется, мои философские идеи находили свое плодотворное продолжение лишь в каких-то единичных случаях. Столь низкая самооценка может показаться ворчливым ропотом, неуместным с моей стороны: все-таки книги мои разошлись по всему миру и практически повсюду читаются. Здесь я должен отметить огромную библиографическую работу моего друга Рене Герцена, а также старания одного датского коллеги – лично мы с ним не знакомы, – который удивительным образом создал впечатляющую цифровую платформу под названием «Habermas Forum»[6]. Я исключительно благодарен за столь выдающуюся приверженность делу и за каталогизацию гигантского количества вторичной литературы (ее поток по-прежнему не ослабевает); в не меньшей степени благодарен я и вам обоим – за книгу «Habermas Global», которую вы вместе подготовили к изданию. Но при всех «успехах», если можно их так назвать, я помню все же, что мои аргументационные решения, которые сам я считаю стержнем своей теории, в продолжающихся дискуссиях не восприняты и не продолжены.

Какие именно аргументационные решения Вы имеете в виду?

В связи со «спором о позитивизме» мы уже говорили о методическом последствии, из‑за которого общественная теория не просто описывает релевантные основания для наблюдаемых контекстов действия, но еще и рационально их реконструирует и одновременно оценивает. Такое разграничение основывается на формально-прагматическом анализе рационально-ориентированного действия, и анализ этот, как мне кажется, особого одобрения не встретил: в основном из‑за сложного устроения мысли, необходимой, однако же, для моей теоретической конструкции. Имею в виду концепцию тех всеобщих и необходимых прагматических предпосылок для идеализированного содержания, которые я приписываю коммуникативному действию и в первую очередь – системе аргументации. Затрагивая тему взыскательных требований аргументации, мы, можно сказать, вновь заступаем в «пространство оснований». И здесь я бы слегка углубился в некоторые детали.

Замечательно!

Уже Пирс и, вслед за ним, Апель попытались высвободить понятие о трансцендентальном от фоновых идеалистических допущений у Канта, возвращая таким образом рациональные операции из интеллигибельной запредельности в связанные с внутренним миром измерения: общественное и историческое. Пирс ввел понятие о неограниченном коммуникативном сообществе исследователей, ударяя тем самым по абстрактному противопоставлению трансцендентального и эмпирического – и не уходя при этом, как Гегель, «вверх», в направлении чистого духа. Исследователи, которых Пирс имел в виду в своих построениях, – это живые люди из плоти и крови. Но как только они кооперируются для совместной работы над конкретными вопросами, то «по духу», так сказать, образуется исследовательское сообщество, «не ограниченное» социальным пространством и историческим периодом. Сами исследователи обязательно должны допускать, что стали частью такого сообщества: пусть даже в истинности любого высказывания они могут быть убеждены лишь в том случае, если уже детально рассмотрели все возможные значимые возражения или даже сумели их опровергнуть; пусть даже всегда сопутствующее ученому фаллибилистское осознание подсказывает, что во всяком убеждении можно ошибиться. Необходимость подобной идеализации, приобретенной контрфактическим образом, – как будто все другие компетентные участники идеально расширенного коммуникативного сообщества исследователей тоже имеют веские основания согласиться с высказыванием, истинность которого отстаивается «на месте», то есть в реальном сообществе исследователей, и уже исчерпали все возможные возражения, – содержит в себе элемент трансцендентального, но уже спущенного, в известной степени, с небес на землю.

Какую роль сегодня играет для Вас эта семиотическая трансформация кантовской критики познания? По прочтении второго тома Вашей «Истории философии» складывается такое впечатление, что Пирс отныне становится у Вас некой ключевой фигурой в пределах постгегельянской философии.

Да, с этим я соглашусь. Молодой Пирс, еще в прагматический свой период, значительно продвинул постметафизическое представление о разуме. Апель, на пути к своей этике дискурса, обобщил тот подход, при помощи которого Пирс детрансцендентализировал ориентацию на истинность у исследователей, и соотнес его с аргументационными позициями в самом широком смысле: едва подступив к оспариванию или обоснованию того или иного притязания на истинность, мы неизбежно делаем ряд предположений. В процессе аргументации они выстраиваются следующим образом: мы предполагаем, что for the time being все, кто потенциально мог бы внести свой вклад в решение проблемы, имеют возможность поучаствовать в данной дискуссии; что все участники могут высказываться свободно; что они воздержатся от обмана и всегда признают лучший довод, не пытаясь каким-то образом ему противиться. Подход Апеля, изложенный здесь моими словами, я дополнительно обобщил вместе с концепцией идеализированного содержания «необходимых» прагматических предпосылок коммуникативного действия: если конкретнее, то я перенес данный метод с систем аргументации на всякое речевое действие, ориентированное ко взаимопониманию. В коммуникативном действии мы увязываем со своими речевыми актами определенные предпосылки «избыточного» содержания. Имею в виду, например, взаимную атрибуцию «вменяемости» – все участники коммуникативного действия в имплицитном виде приписывают это свойство друг другу; или предположение об «универсальной значимости» наших притязаний на истинность, выдвинутых здесь и сейчас; или всеми в равной степени разделяемая предпосылка о том, что существует некий независимый от описания мир предметов, фактов и т. д.

Я, таким образом, расширил (по сравнению с Апелем) область этой детрансцендентализации кантовского умопостигаемого – от рационального дискурса до общего действия, ориентированного ко взаимопониманию, – а кроме того ослабил в каком-то смысле сам модус их необходимости. Дело в том, что у меня «необходимость» подобных прагматических предпосылок понимается только в смысле их эмпирической неизбежности: не существует, насколько мы можем судить, каких-либо функциональных эквивалентов для «необходимых» пресуппозиций такого типа. Попросту говоря, мы не знаем такой жизненной формы, которая была бы способна к воспроизводству без ассерторических высказываний, без соответствующей языковой игры из сферы рационального дискурса, то есть оспаривания и оправдания проблематизированных притязаний на истинность. Именно в этом смысле я и говорю о «необходимости» предпосылок коммуникативного действия: подразумевается эмпирически доказанная антропологическая универсалия. Сама идея, между прочим, восходит еще к первоначалам моих формально-прагматических штудий, к семидесятым годам[7]. В своей последней книге я просто хотел показать, что все младогегельянцы, отбросившие концепцию абсолютного духа, уже как минимум на уровне интуиции оперировали схожим понятием о детрансцендентализированном разуме. Но именно Пирс указал путь к анализу этого понятия.

С тех пор как в философии тоже утвердилось фаллибилистское осознание, вместе с дискурсивно-теоретическим пониманием истины и оправдания мы обрели интуитивно-убедительный пример неизбежных прагматических предпосылок такого типа, ощутимо контрфактических по своей сути и наполненных идеализированно-избыточным содержанием. В каждом напрямую сделанном высказывании мы выдвигаем ассерторическое притязание на истинность; самим актом занятия позиции мы подразумеваем всеобщую значимость этого высказывания. Мы убеждены в его истинности, хотя при этом и «знаем», что в принципе вполне можем ошибаться. Даже при полном убеждении в истинности всего сказанного мы все равно – в потоке сопутствующего сознания – понимаем: в любой момент, рано или поздно, можно внезапно столкнуться с не менее убедительным возражением. Но знаем мы и другое: что подобная идеализация высказывания сама по себе принадлежит уже понятию об истине.

А почему Вы считаете необходимым – в «кантовско-прагматическом» смысле – подобный теоретико-стратегический поворот?

Потому что в рамках такого мышления нам не нужно уже помещать разум в область интеллигибельного. Вместо этого он может отныне идентифицироваться в универсуме символически воплощенных оснований с его разветвленными потоками; гегелевский «разум в истории» теряет таким образом все метафизические коннотации. Представление об идеализированном содержании необходимых прагматических предпосылок для речи и действия я считаю очень плодотворным и, уж извините, оригинальным. Нередко эту идею понимают превратно, и, к сожалению,