Вознесение в Шамбалу. Своими глазами - Всеволод Владимирович Овчинников

приглашение разделить с ними трапезу. Когда приходишь к американцу, хозяйка угостит кофе, хозяин предложит выпить виски. Но это отнюдь не значит, что, если вы не были специально приглашены на обед, вас будут чем-нибудь угощать или усадят за свой стол. Принято приходить в гости незваным после девяти часов вечера, то есть после того времени, когда люди уже отужинали.

Америка, не знавшая феодализма, втайне тоскует по гербам и титулам, хоть и кичится нарочитым демократизмом человеческих взаимоотношений. Владелица верхнего этажа в небоскребе, принимая от швейцара машину, которую он только что вывел из подземного гаража, запросто хлопает его по плечу:

— Мы приедем обратно часов в одиннадцать. С нами будет около шести гостей. Если они отстанут, пропусти их, дорогой.

— Хорошо, милочка, непременно, — отвечает тот.

И в подборе выражений, которыми обмениваются обитательница квартиры и швейцар, все пронизано показным сельским панибратством. Однако на радиаторе владелицы «Кадиллака» изображена корона. Корона же украшает пачку дорогих сигарет, которые она курит.

Отрицание конвейера

Видимо, каждый человек заново открывает Америку. Для меня, как, вероятно, и для многих, было открытием убедиться, что Соединенные Штаты вовсе не застроены от побережья до побережья небоскребами и заводскими корпусами (замечу, что у большинства приезжих складывается такое же превратное представление и о Японии по узкой полоске ее Тихоокеанского побережья); убедиться, что Америка — это зеленая страна, где еще немало нетронутых просторов, которые сохранили свою первозданную красоту вопреки пестрой рекламной бутафории бензоколонок и мотелей.

С той поры как изобретена фотография, как вошли в быт кино и телевидение, взорам людей открылись самые дальние дали. Однако эти же новые горизонты, став доступными для всех и каждого, почти лишили путешественника радости неожиданных впечатлений. Обидно, что пресловутые достопримечательности порой предстают взорам как нечто уже примелькавшееся на открытках или на экране. Бывают, впрочем, и исключения. Сколько бы ни слышал, ни знал заочно о Сан-Франциско, встреча с ним волнует куда больше, чем ожидаешь. Среди обезличенных, стандартно разлинованных американских городов он привлекает уже тем, что имеет свое собственное лицо. Сан-Франциско вырос у океана, на холмистом полуострове, отделяющем вход в залив.

Тут тоже есть небоскребы, но они не толпятся, не теснят друг друга, а тактично подчеркивают своеобразие рельефа, созданного природой. Улицы тут тоже пересекаются лишь под прямыми углами, но холмы скрадывают однообразие традиционной американской планировки. С каждой их вершины вместе с городской панорамой непременно открывается морская гладь. И это соседство, вернее сказать, присутствие моря в городе дает ему еще одну привлекательную черту: свежий и чистый воздух. После душной сырости Атлантического побережья, после липкой испарины, которой покрываешься в Нью-Йорке или Вашингтоне, здесь дышится удивительно легко. Несмотря на крутые подъемы и спуски, а может быть, как раз благодаря им, Сан-Франциско остался городом уютным для пешеходов в отличие от соседнего, донельзя автомобилизированного Лос-Анджелеса.

А бережно хранимое наследие прошлого века — кабельные трамваи, которые, как поется в песне о Сан-Франциско, «взбираются почти до звезд».

Старомодный вагончик, какие были еще во времена конок, упрямо ползет вверх вплоть до гребня холма, где у пассажиров разом захватывает дух — и от нового кругозора, и от кручи, с которой вагончик, весело трезвоня, устремляется вниз, пока вожатый и кондуктор в поте лица орудуют какими-то рычагами.

Вроде бы американцы люди сугубо практического склада. Но как умиляет их такая достопримечательность Сан-Франциско, как кабельные трамваи! Иной иностранец снисходительно усмехнется: типичная, мол, туристская приманка. Неспроста ведь иронизировал над пристрастием своих соотечественников к старым вещам писатель Стейнбек, когда предлагал им оригинальный способ разбогатеть: собрать на свалках всякого хлама и хранить его лет сто, пока какой-нибудь пылесос выпуска 1954 года не обретет такую же антикварную ценность, как бабушкина кофейная мельница.

Но над многочисленными, порой неожиданными, часто парадоксальными проявлениями тяги американцев к чему-то своеобразному, нестандартному, рукотворному стоит задуматься. Утрачивают привлекательность, как бы перерастают в собственную противоположность многие черты, которыми американцы привыкли кичиться. Несколько схематизируя, можно сказать, что Америка начинает отрицать именно то, что выделяло ее среди других государств, что делало ее Америкой.

Страна, которая положила начало массовому конвейерному выпуску предметов потребления, с тоской оглядывается на ремесленника, на кустаря-одиночку. Самая высокая аттестация товара — сказать, что это ручная работа. В стране, которая давно поставила на индустриальную основу производство и первичную, переработку сельскохозяйственных продуктов, стало распространенным поветрием своими руками выращивать овощи возле дома. Житель предместья с гордостью потчует гостя яйцами от собственных кур. Семейные журналы полны советов, как испечь домашний хлеб, закоптить колбасу. Универмаги чутко подхватили девиз «сделай сам», предлагая заготовки для самодельных столов, ларей, табуретов. Вряд ли все это лишь прихоть, как и мода на велосипеды, охватившая страну, которая, по выражению Ильфа и Петрова, выросла у большой автомобильной дороги.

Мир железобетона и консервированных продуктов, мир штампованных вещей все больше гнетет людей, вызывает раздражение, стихийный протест против чрезмерной механизации и стандартизации быта, всех форм человеческого существования.

В Соединенных Штатах сейчас на каждом шагу слышишь разговоры о побочных отрицательных последствиях урбанизации. Но дело не только в том, что крупные города Америки задыхаются в автомобильном и заводском чаду. В американцах зреет протест против попыток штамповать их души, против шаблонного, конвейерного производства не только материальных, но и духовных ценностей. Страна вырвалась вперед в организации производства, в производительности труда, создала обилие материальных благ. Но даже если не касаться вопроса о том, насколько неравномерно распределены эти блага, бросается в глаза, что, кроме обездоленных материально, в этой стране неизмеримо больше обездоленных духовно — даже среди людей, считающих себя обеспеченными, преуспевающими.

В Соединенных Штатах, пожалуй, больше всего поражаешься именно несоответствию огромных материальных возможностей с тем, как мало используется этот потенциал для того, чтобы обогащать культурную жизнь людей, расширить их кругозор, прививать им новые духовные потребности. Издаются талантливые книги, существуют прекрасные симфонические оркестры и картинные галереи, но слишком уж незначительным, незаметным компонентом входит все это в культурный рацион даже так называемого «среднего класса». Не устаешь удивляться: почему так много людей предпочитают бульварную газету «Нью-Йорк дейли ньюс» гораздо более содержательной и серьезной «Нью-Йорк таймс»? Почему ремесленные поделки, дискредитирующие жанр детектива, становятся бестселлерами с многомиллионными тиражами?

— А зачем, собственно, нужно навязывать обывателю уровень культурных потребностей, присущий интеллигенту? А если ему действительно больше нравится читать про бейсбол, чем про политику; если он действительно предпочитает порнографию с 42-й улицы романам Достоевского? Ведь свобода выбора в конце концов за ним, — убеждал меня молодой экономист.

Я спросил журналиста из «Вашингтон пост» — давнего коллегу по работе на