Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

что-то аккуратно положила в жестянку — что-то похожее на комок земли. Встала. Отряхнула юбку. Прошлась вдоль кромки битой тропы — нагнулась, сорвала подорожник. Прикрыла им то, в коробке. Потом ещё и платком накрыла носовым. Малюсеньким. Закрыла коробочку, перевязала её косынкой…

Старшая спутница смотрела на неё сосредоточенно.

— Аглая! — повторила она. — Галя! — Очнись, одумайся. Чем ты руки пачкаешь? Ведь дикое язычество.

Та оглянулась, поправила косынку на коробке, затянула потуже.

— Ты же дочь священника, — закончила совсем тихо старшая.

— Он Пётр, — ответила младшая, черноволосая и упрятала жестянку с песком в наплечную сумку. — А Пётр возвращается… Или ты забыла?

— Что ты, право, шпильки матери подпускаешь, — вздохнула старшая. — Моё дело — упредить…

— Пошли, мама, — ответила женщина уверенно. — Тучи вон повсюду. Ветер. Может, до реки и успеем… добраться. Не прилетят…

… И грянул колокол…

— Думала — потерялося давно. Или пропало при переездах… А оно тут… Давно, видимо. В земле, значит, — говорила тётя Ада каким-то необычно миролюбивым тоном и вздохнула. — Интересно, с откуда? Это ведь папа привёз с польской кампании всем нам… До войны ещё… Сказал: безделушки девочкам, грошовые, сказал. Сказал: купил за медные деньги медные кольцы… Смеялся. — Она вздохнула. — Тогда казалося, что бирюза в них была, — добавила она. — Другая вроде. Прозрачная.

За окнами прозвенели друг-другу скоростные трамваи — поравнялись, видимо. В город и из города. Через невидимую реку и под мост.

— Потом бирюзинка выпала, — сказала тётя Ада. — И мне знакомый мастер мамин поставил другой камушек… Сказал: павлиний глаз. А потом и колечко пропало — я так думала: мама выбросила. коробку. Уже война была, там много чего с концами пропало… Так ничего от подарения и не осталось. Плакала я за ним. А оно — вот. Хоть вроде и не то. Мое было заметное, а это мелкое. Видно, Лалькино. Она с ним долго носилась, вот в осень, как ты родился, оно у неё треснуло, да… Ничего не меняется, — подытожила тётя Ала внезапно. — Осень всегда вот… А люди в первую очередь. Я постоянно была командирша, например. Потом жалела. Иногда.

— Да ну, в пустой след же, — брякнул я, расправляясь с кефиром.

— Чтобы понять за пустое, знаешь, сколько времени надо? — важно спросила тётушка.

— Пол-урока, — сразу ответил я.

— Вся жизнь, дурень, — незлобиво заметила тётка. — Ты вот восемь что делать любишь?

— Спать медведем. Но другие люди просто кофе пьют, чтоб глаза приоткрылись.

— От него судороги в тонком кишечнике и отпадает эмаль. Говорю как медик, — бесстрастно отозвалась тётя Ада. — Я сейчас не про то…

Она побарабанила по клеёнке пальцами и посмотрела невидящим взглядом сначала на меня, потом на собственный стакан.

— В осень всегда вспоминаю войну. Так чего-то ярко. Вот я было потеряла ключ… Побилась с полицаем.

Я насторожился.

— Был тут один паразит, Пацура. «На вас, — говорил всё время, — был донос. Несите спирт». Конечно, давали ему самогон, многие желали сдохнуть. Так вот, эта свинья пьяная, Пацура, ко мне, школьнице, прямо на Сенке прицепился. Пойдём, говорит, на сборный пункт. Надо кому-то и в Неметчину ехать.

— Вы же в школу не ходили? — вмешался я.

— Ты просто глист дотошный, — сказала тётя Ада. — Чтобы она сгорела та школа, к чертям собачьим, и провалилась!

— Да! — обрадовался я.

— Оттуда, из школы этой, в Неметчину как раз и угоняли. Сначала всех переписали. Потом песни немецкие выучили. А потом — привет, и Гитлеру в самую пасть.

— Ничего не изменилось, кстати, — поддакнул я. — Ну, только так, на поверхности.

— Никакого сравнения, — проронила тётя Ада.

— Одно и то же гестапо, — не сдался я.

— Ну, я тогда вырвалась, а всё потому, что ножницы вынесла продать портновские.

— И как?

— Да никак. Он меня за косу, а я не растерялася, ножницами чик, а они громадные. Паразит с косой в одну сторону, а я дворами, дворами — в другую. А косу жалко, хорошая была, вся белая.

— Это в каком смысле?

— В известном. Я сначала белобрысая была, а потом, как косу обрезала и стрижку от вшей сделала налысо, чего-то потемнела, аж узнавать перестали. До того сидела дома в заточении или к Иде ходила, на крышу, поливать кабаки. Она там развела колхоз в корытах. А потом, к осени — цвет сменился, плен закончился домашний, кинулась шастать. Ида очень благодарная мне была в этот момент.

И вот я пока дома сидела, всё заметила, хотя бабушка мне зубы заговаривала, но я всегда вижу, где свадьбы собачьи. Был тут один такой, прихвостень немецкий, итальяшка какая-то, Франц звали, собачье имя просто… — Тётя Ада стянула с волос полотенце, разложила его по плечам и спросила прямо:

— Ты постелил мне? Нет? Так и знала!

— Бегу-бегу, — быстро ответил я. И отправился в смежную комнату, разбирать Бобино ложе.

— Ну так вот… — продолжила не видимая мне тётя Ада. — А знакомства всякие бесстыжие начались сразу, как папу на смерть проводили… Ты ж знаешь, как мы от войны утекали… Аж на Волчью гору. Мама говорила?

— Знаю! — крикнул я. — В общих чертах!

— Вот в чертях этих общих, собачьих, мы там и побывали, под горой этой, и главное дело — не гора, а кочка! Чуть нас там немцы в кашу не смолотили, а всё мама наша, бестолковщина. Только пыли наглоталися да барахло подрастеряли, всех дел… Зато папу видели, в последний раз. У него там неподалёку батарея стояла, на переезде, защищал железную дорогу… Каким-то образом нам навстречу попался, коника привёл, с каламашкой… Со мной поговорил отдельно, как со старшей в роду… И на войну вернулся… насовсем.

Я вернулся на прежнее место за стол и отпил кефиру.

— В общем, как до города добралися, до дому — едва помню, попухли все. Мама интернатских повела назад, в сиротинец. С этой тележкой в придачу, с плетёной. Рады были и счастливы, самых маленьких туда повтыкали. А мы, значит, лезем к себе. По взвозу. Трамваи не ходют, всюду отступления, пепел летает, гарь. И вокзал бомбят без конца. Хорошо, хоть с другой от нас стороны. Бабушка бодрится, начинает своё «Прекрасно, что ягод набрали. И ежевика чудо. А уж малина-ремантан. такая редкость. Придём — сразу варенье поставлю». А тут соседи навстречу, все с узлами, говорят: ужас, что было. Думали, вас поубивало! Оказывается, пока нас не было, прилетела бонба немецкая — и прямо в наш чёрный вход! Всё там переломала наскрозь, и крышу, и в подвал провалилася, лежит там, как свиня — блестит боками подло…

Тётя Ада отодвинула свой стакан почти мне под нос и закончила.