Харбинский экспресс - Андрей Орлов

Анна Николаевна сидела под самым светильником, положив на колени небольшую пухлую книжку. Но читала странно — с закрытыми глазами. Похоже, не слишком-то выспалась в своей сосновой развилке.

Он тронул ее за плечо. Дроздова тут же открыла глаза.

— Анна Николаевна, — сказал Дохтуров, — мне нужно отлучиться. Я прошу вас побыть здесь. Сумеете?

— Конечно. А куда вы?

У Дохтурова, который сказал вовсе не то, что ему бы хотелось, потяжелело на сердце, и он ответил не сразу:

— Постараюсь найти аптеку. Вас оставаться не понуждаю. Прямо скажу: тут может быть опасно. И я не могу вам оставить оружие. Этот карабин — все, что у меня есть.

— А наш вахмистр?

— Исчез.

Она зябко поежилась.

— Я останусь, разумеется. И мне не нужно оружия. Скажите… вы очень на меня злитесь?

— Простите?..

— Ведь я отпустила лошадей. Как последняя дура. С ними мы могли бы уйти.

— Мы и так уйдем.

Тут Дроздова внимательно посмотрела на него — и Павел Романович не смог продолжать.

— Вашей вины нет, — сказал он. — Вы не могли знать, как обернется.

Он наклонился и подхватил карабин.

— Постойте, — сказала Дроздова. — Раз уж вы в аптеку… Прошу, добудьте мне опий.

— Зачем?

— Чтоб не так страшно. Я хоть и дура, но все же понимаю, что нас ждет. Боюсь попасть им в руки живой.

Павел Романович нахмурился.

— Понимаю. Только в аптеках опия не бывает, там морфий. И то теперь — вряд ли.

Хотел добавить: «Да это и не поможет», — и снова промолчал.

— Что же мне делать?

— Ничего.

Словечко это прозвучало нехорошо, и она заметила.

— Не слишком-то учтиво. Тогда, в блиндированном поезде, вы держались любезнее.

Павел Романович перекинул карабин с плеча на плечо.

— Послушайте. Я хочу, чтобы вы ушли, — прямо сказал он. — В этом все дело. И я не знаю, как вас в том убедить, чтоб не стать в ваших глазах негодяем.

Анна Николаевна заглянула ему в глаза.

— Скажите, ведь он — умирает?

— Да.

— Почему же вы ничего не делаете?

Павел Романович посмотрел на нее, не зная что и сказать. Весь его врачебный опыт говорил: рана чрезвычайно опасна, а без настоящей хирургии — несомненно смертельна. Но как объяснить это барышне, за свою жизнь не видевшей ничего опаснее булавочного укола?

Но он тут же вспомнил, как она держалась на хуторе и в лесу, — и устыдился собственных мыслей.

— Отчего вы молчите? Сделайте операцию! Вы же врач!

— Весь мой инструмент — кавалерийский штык. А из перевязочных материалов — вот эти грязные тяпки. Простите, но я бессилен.

— Ведь он же ваш друг! И вы так легко говорите об этом!

«Друг?» — переспросил сам себя Павел Романович. И не нашел что ответить.

Дроздова вздохнула.

— Тогда о чем говорить? — сказала она. — Ступайте по своим делам. А я пока постираю одежду. Если умрет ваш товарищ, то хоть лежать ему в чистом.

Отвернулась, села возле масляной лампы и снова взяла свою книжку.

Павел Романович шел скорым шагом по улице. Шел не таясь, открыто — красные сосредоточились все где-то возле вокзала. Вдоль деревянных тротуаров сплошною стеной тянулись высокие, в полторы сажени, крашеные заборы. За ними — добротные, ухоженные дома. Но стучать бесполезно. Ни за что не откроют. И это сейчас было хуже всего.

Потому что Дохтуров сказал Анне Николаевне неправду.

Ни в какую аптеку он не собирался. К чему? Характер ранения и состояние ротмистра надежды не оставляли. Ротмистр непременно умрет, в этом нет ни малейшего сомнения. Так что аптека без надобности.

Но и тревожить раненого нельзя. В его состоянии малейшее сотрясение крайне мучительно. Поэтому остается только одно — ждать развязки.

Павел Романович был убежден: жизни ротмистру осталось сутки. Может, даже меньше. После этого они смогут уйти — выполнив некоторые печальные обязанности. Но только на лошадях. Пеший поход им не выдержать: на него просто нет сил — прежде всего, у Анны Николаевны. Поэтому без лошадей никак. Лошади — единственный шанс. Прямо сказать, невеликий.

Но говорить об этом мадемуазель Дроздовой не стоило. Многовато будет для девятнадцатилетней барышни.

Наверняка еще недавно раздобыть в Цицикаре коней не представляло ни малейшего затруднения. А сейчас город затаился, замер. Обыватели ныне носа за ворота не высунут, словно и нету их вовсе.

Словом, оставалось надеяться лишь на удачу — это и была третья возможность.

Павел Романович прошагал несколько кварталов, не встретив ни единого человека. Даже собаки из-за оград не тявкали. Это, наконец, становилось странным.

Покружил еще по городку. Но нигде не посчастливилось — ни лошадей, ни людей. Наконец, вышел к пожарному депо. Здание хорошее, добротное, краснокирпичное. Посередине свежекрашеная дверь под узорным кованым козырьком, справа и слева — ворота для выездов. А сбоку — каланча. Высокая, саженей двадцать, наверху круглая площадка устроена — для наблюдателя. Заботливо укрытая круглым деревянным навесом.

Павел Романович отправился на разведку. Но и здесь оказалось все то же — ворота депо не заперты, и пожарных ходов с их замечательными лошадьми, бочками да лестницами-топорами-баграми не наблюдается.

Оглядевшись, Дохтуров перехватил карабин под мышку и вошел внутрь. Заглянул в караульную, в кухмистерскую. Прошелся по немногочисленным кабинетам.

Нигде ни души. Ни брандмейстера, ни топорников.

Тогда Павел Романович свернул в правое крыло, вышел на круглую площадку и принялся подниматься по чугунной винтовой лестнице. Выглянул наружу.

Вот где был настоящий наблюдательный пункт! Куда там старой лиственнице. Тут и открылась Дохтурову вся диспозиция.

Красные действительно сосредоточились возле вокзала. Да только не одни — чуть поодаль стояли, сгрудившись, горожане, около двухсот человек. (Теперь понятно, отчего это красные витязи казались столь многочисленными.) Рядом — несколько бойцов с винтовками. И едва Павел Романович все это разобрал, коммунары принялись выстраивать полоненных цицикарцев рядами вдоль железнодорожных перронов.

Что за действо такое?

Очень скоро все объяснилось. Вышел человек в белом кителе, прогулялся вдоль шеренг. Павел Романович его узнал: ну конечно, комиссар Логов-Логус, собственной персоной. Выглядел комиссар оживленно: размахивал руками, стеклышками очков поблескивал. Горожане же имели вид самый понурый и недовольный, но стояли смирно. Потом комиссар закончил, застопорился. Что-то скомандовал, и жители принялись нестройно кричать, всплескивая при этом руками — но безо всякого энтузиазма. Некоторые из дам пополоскали в воздухе платочками, однако тоже весьма апатично.