Девочка по имени Зверек - Маргарита Разенкова

Вероника подняла лицо к нему навстречу – он склонился, задев краем широкополой шляпы ее бровь; заметив это, отбросил шляпу в сторону – черные волосы волнами разлетелись по кружевам воротника. Вероника закрыла глаза и, обняв его за шею, на мгновенье горячо припала к его губам.

– Какое блаженство! – прошептал «Ольвин». – Ты, малышка, цены себе не знаешь! Ну что ж, я счастлив, что такое сокровище достанется мне!

И он удалился тем же путем, что и пришел – через осыпь ограды.

* * *

«Ольвин», действительно, не оставил Веронику. Он пришел следующей же ночью, найдя ее на том же месте – под старым кипарисом. Уверенная в его святом праве на нее, она без особых колебаний уступила его горячему напору и нашла, что Ольвин стал более страстен, чем «раньше»: не прятал своих чувств, не скрывал желания. Это даже понравилось ей. Правда, он теперь был несколько, на ее взгляд, тороплив – как голодный ребенок, завидевший блюдо со сластями. А ей хотелось больше нежных касаний, медленных поцелуев, чего-то такого… И все же он и таким ей нравился. Вопреки собственным смутным опасениям она не разочаровалась. Лишь за одно мягко попрекнула его:

– Ты же обещал, что больше не будет больно.

– Но ведь ты же была девственна, малышка… – смешался «Ольвин». – Но не бойся, я ведь пришел, чтобы непременно увести тебя!

Вероника пыталась уверить его, что в обители ей не так уж и плохо, а главное – она здесь с Учителем. «Ольвин» же настаивал на уходе, живописуя, какая жизнь ждет их впереди, и как он будет беречь ее и заботится, и какие города и страны непременно покажет, и какие книги будет ей покупать, чтобы она не скучала.

– Тебе нужно увидеть мир. Тебе это непременно нужно, я вижу! И я сделаю все, чтобы ты не разочаровалась. Для меня это тоже важно, поверь: рядом с тобой и для меня мир вокруг преображается. Это удивительно! И ты знаешь, мы ведь чем-то с тобою похожи. Наверное, родились под одной звездой!

Чтобы не расстраивать его, Вероника обещала уйти с ним – в ближайшее же время, как только она соберется с духом… Но «Ольвин» становился все более нетерпеливым и настойчивым:

– Вероника, пожалуйста, уйдем! Я здесь сильно рискую. Да и ты тоже. Я не боюсь риска, поверь, но к чему так тянуть? Отчего ты упрямишься?

Но чем упорнее он просил уйти с ним, тем более нерешительной, несмотря на уже данное ему обещание, она становилась. И все отчаяннее упрямилась. «Ольвин» же сказал, что уже привел двух лошадей, они стоят по ту сторону ограды, и Веронике надо непременно сегодня же последовать за ним, в его дом в Севилье, а потом он перевезет ее дальше. Он был тороплив и деловит, а Веронике вдруг пришло в голову именно сейчас порасспросить его о том медальоне-монете, который она продолжала хранить на груди.

– Некогда, малышка! Пойми, надо уходить!

– Но мне так хочется узнать о монете…

– Ну, что еще за монета?! Ах, эта? Не знаю, то есть не помню… – Он начал заметно раздражаться, а в голосе появились требовательные нотки: – Хватит болтать о пустяках, у нас крайне мало времени!

Он крепко ухватил Веронику за запястье, и ей это не понравилось: «Ольвин» стал казаться чужим и далеким, а главное – каким-то досадно необязательным, ненужным в этом саду, на фоне темнеющего силуэта храма…

– Ольвин, то, что ты говоришь… как ты говоришь… Я не узнаю, я не привыкла… Так нельзя, Ольвин!

– Святые угодники! – окончательно вскипел он. – Кто этот норманн, хотел бы я знать! Этот чертов норманн, которого ты непрестанно поминаешь!

– Ольвин, ты пугаешь меня!

– Тебе же было хорошо со мной! Со мной!!! Я это ясно видел! Так кто же этот Ольвин и зачем он нам с тобой?!

– Это не ты… не Ольвин! Кто ты?!! Постой, я знаю… Ты – дон Цезаре!

И она закричала, как раненый зверь, попавший в смертельную ловушку, – закричала от ужаса из-за допущенной ошибки, и от непоправимости ее, и от безысходности, от бессильной ярости против коварства собственной ущербной памяти, заведшей ее в этот капкан! Дон Цезаре, стараясь привести ее в чувство, ударил по щеке – раз, другой. Бесполезно – Вероника кричала, и ее голос тоской и болью наполнял монастырский сад.

Сеньор вскочил на ноги и рывком поднял Веронику, пытаясь все же увести ее за собой или унести на руках, но она словно оцепенела. И смотрела на него с ужасом: порывом ветра подняло край его воротника, и дорогие кружева на мгновение прикрыли нижнюю часть лица дона Цезаре… и теперь на нее требовательно смотрели жгучие карие глаза, хорошо знакомые глаза. Слишком хорошо! Вот почему она так жестоко ошиблась:

– Высокородная Тийа?! Ты?! Здесь?!!

– О, боже, сумасшедшая, о чем ты?! Уйдем или мы оба здесь погибнем! Да замолчи же! Бог мой, сюда идут!

В ответ – лишь расширенные глаза с бездонными зрачками, полными страдания и безнадежности.

– Что ж, видно нет Божьей воли… – прошептал он и не окончил фразы.

От монастыря уже бежали в их сторону с факелами – монахини, сторож, еще какие-то люди – много людей! И дон Цезаре, со стоном досады и разочарования, выпустил ее руки, оттолкнув от себя, и молча перемахнул через осыпь ограды. За ним исчезли в ночи стук упавших со стены камней, удаляющийся топот копыт его лошадей, и наступила тишина.

Недолгая тишина: люди были уже близко. И они ее видели. Да Вероника и не пряталась – застыла, обезволела.

– Вот она! – раздались голоса. – Мы нашли ее. Вероника, ты больна? Вероника, что с тобой? Кто-нибудь, позовите лекаря! Лекаря скорее!

Ее губы беззвучно шептали: «Не надо лекаря… я не больна… Позовите Учителя… пожалуйста… ну пожалуйста, позовите Учителя…» Только никто ее не слышал. Даже падре Бальтазар не услышал. Даже он опоздал. О, если бы он пришел раньше или хотя бы вместе с ними! Но Веронику увели другие. И привели лекаря. И осмотрели, обнаружив то, что должны были или хотели обнаружить: прелюбодеяние – нарушение заповеди Божьей! – в стенах обители. Преступление против Церкви? Налицо!

И как ни старалась матушка настоятельница защитить Веронику, как ни пытался падре Бальтазар объяснить происшедшее ее безумием – что могли они поделать, как могли противостоять визитаторам от Святой палаты? С инквизицией шутки смертельно опасны!

* * *

Малюсенькое тюремное окошко было зарешечено; тусклых предрассветных лучей, пробивавшихся меж толстых прутьев, хватало лишь на то, чтобы неясно различать окружающее. Вероника лежала на ворохе соломы и равнодушно следила за тем, как разорванные решеткой блики солнца, ползущие по стене, делаются час за часом все ярче. Она ждала, когда в квадрате окна станут видны облака. Ей все время хотелось видеть облака…

Противоположной стены не было. На ее месте, от пола до потолка, вместо двери красовалась решетка, как и на окне – только прутья ее были толще, а проемы, через которые просматривался тюремный коридор, шире. В коридоре располагалось несколько таких же ниш-камер, как и та, где находилась Вероника. В некоторых смутно копошились или лежали неподвижно люди, но многие ниши были пусты. В темном коридоре, разделяющем ряды зарешеченных ниш, горела всю ночь пара факелов, но их неровного и скудного света доставало только на то, чтобы зрительно поделить коридор на три неравные части.