Кто владеет словом? Авторское право и бесправие - Дэвид Беллос

«многочисленные примеры… в истории литературы», достаточно просто оглянуться. В Соединенных Штатах каждый год публикуются сотни тысяч новых книг, причем количество авторов примерно соответствует количеству книг[122]. Почти все их авторы зарабатывают либо гроши, либо вовсе ничего. Кто-то даже платит из собственного кармана, чтобы их работы были опубликованы в издательстве, а другие получают субсидию на публикацию от университетов, в которых они работают. В современном мире лишь небольшое количество авторов – быть может, 200 во Франции, тысяча в Великобритании – достаточно удачливы, чтобы зарабатывать на жизнь написанием книг. Более того, доходы авторов от писательства падали именно в те десятилетия, когда расширялись сфера охвата и срок действия авторского права. Последние десять лет доходы от писательства перешли в свободное падение и теперь, как правило, находятся ниже планки минимальной заработной платы[123]. Согласно официальным данным, во Франции наблюдается долгосрочное падение писательских доходов и сокращение числа авторов, зарабатывающих исключительно творчеством[124]. И все же люди продолжают писать! То же самое относится и к творцам в большинстве других областей: «Большинство людей искусства… [нынче] зарабатывают значительно меньше, чем они зарабатывали бы, не занимаясь искусством», – пишет британский экономист Рут Тауз[125]. При этом производительность британских творческих отраслей не падает; напротив, они вносят больший вклад в ее экономику, чем автомобильная индустрия. Еще никогда в ходе человеческой истории не платили так мало стольким людям за так много.

Все те люди, что бьют рекорды по количеству зарегистрированных в ISBN[126] произведений в день, – они что, все болваны? Да, Максим Ровере писал, что идиоты повсюду вокруг нас[127], но нельзя же объяснить исключительно идиотизмом труд и идеи писателей со всего мира.

Люди сочиняют литературные произведения по самым разным причина, будь то самовыражение, сведение счетов, внутренняя нужда, простое удовольствие или поддержание престижа… Те же, кто пишет ради заработка, как правило, не отличаются оригинальностью – и не контролируют права на свои произведения.

Писательская халтура всегда обеспечивала доход незаметной части литературного мира: обитателям Граб-стрит[128] в XVIII веке, журналистам XIX–XX веков и литературным рабам XXI века – авторам бульварных романов, скрипт-докторам[129] и гострайтерам, пишущим тексты от лица знаменитостей. Иногда она поддерживала творцов с более высокими художественными амбициями: халтура позволяет выиграть время, нужное для создания достойных картин, песен, стихов и романов. Но, как предвидел Кондорсе в XVIII веке, литературная собственность, закрепленная за авторами, по сути, вознаграждает авторов мусорных произведений. Это же понимание лежит в основе яростной атаки на расширение авторских прав, с которой выступил в 1970 году Стивен Брейер, судья Верховного суда США: «Маловероятно, что “плод” или “награда” – это сумма денег, нужная, чтобы убедить человека написать книгу. Нет необходимости в законе об авторском праве, чтобы гарантировать выплату такой суммы, поскольку при отсутствии рабства автор не будет писать, пока ему не оплатят его “убеждающую” стоимость. “Плод” или “награда” тогда должны означать что-то еще».

И правда, они всегда значили нечто большее, начиная со времен Древнего Китая и заканчивая роскошными кампусами американских университетов сегодня:

«Можно легко представить себе более справедливую схему распределения бремени расходов, которая при этом поспособствует распространению серьезных работ, – в этом нам помогут субсидии, гранты или премии от правительства, фондов или университетов. Не будет несправедливым финансировать за счет налогов создание работ, которые приносят пользу не только покупателям, но и многим другим членам общества. Такая система сможет вознаградить автора в таком же, а то и в большем размере, чем система авторского права, при этом не ограничивая распространение его работы. На практичность такой системы – когда она ограничена работами, имеющими особую социальную ценность, – нам намекает тот факт, что сегодня целый ряд правительств и других учреждений присуждают гранты и премии такого рода. В Соединенных Штатах размеры такой поддержки достаточно ощутимы по сравнению с общими доходами научных, технических и даже художественных писателей от роялти»[130].

Брейер не ошибается, полагая, что мы никогда по-настоящему не отказывались от патронажа, даже в случае художественной литературы. Литературные резиденции, финансируемые благотворительными фондами и филантропами, ставки в колледжах и университетах, а также стипендии и премии приносят долгожданное облегчение оригинальным писателям в наши дни, когда опубликованные работы (чаще всего) приносят минимальный доход.

Если предполагаемый стимулирующий эффект закона об авторском праве настолько плохо работает и имеет столь сомнительную историческую основу, что же тогда говорить о патентах, из которых изначально выросла идея монопольной защиты?

«Новые производства», как их называл английский Статут о монополиях 1624 года, теперь охватываются термином «Research and Development»[131]. Патронаж остается значительным источником финансирования такой работы: из 311 миллиардов евро, потраченных на исследования в Европейском союзе в 2020 году, почти треть поступила из государственных источников[132], а в 2021 году правительство Соединенных Штатов направило на исследования даже еще больше – более 150 миллиардов долларов[133]. Основной аргумент крупных корпораций в пользу патентной защиты зиждется на том, что только они могут обеспечить им отдачу, необходимую для продолжения инвестиций в исследования и разработки. Корпорации напирают на этот довод, но при этом многие из их проектов предполагают тесное сотрудничество с финансируемыми государством исследовательскими лабораториями. Например, истекший патент на устройство ранжирования веб-страниц, которое принесло Google огромные состояния, «был частично поддержан грантом National Science Foundation[134] под номером IRI-9411306–4»[135], а распределение прав на вакцину от COVID-19 между частными производителями и Национальным институтом здравоохранения США все еще в процессе[136].

В настоящее время дискуссии о полезности и эффективности патентов в «новых производствах» сводятся к двум противоположным моделям того, как появляются изобретения. Одну модель можно представить на примере случайного открытия пенициллина Александром Флемингом[137] в 1928 году; другую – на примере изобретения лампочки Томасом Эдисоном[138] в 1878-м. Компанию пенициллину и Флеммингу составляют Луи Пастер[139] и его случайное наблюдение, что культуры куриной холеры со временем стали безвредными – так были изобретены вакцины; и наблюдение Пьера Бертье в 1821 году, что сплавы железа и хрома устойчивы к ржавчине – так родилась нержавеющая сталь.

Модель лампочки Эдисона, доминирующая в общественном сознании в наши дни, не так проста, как могло бы показаться. Томас Эдисон, безусловно, намеревался делать открытия и изобретения и вовсе не случайно создал амбициозную фабрику-мастерскую в Нью-Джерси, где рабочих «нанимали изобретать». Эти наемные работники придумали множество вещей, включая первую электрическую лампочку. Однако из 1093 устройств, на которые Эдисон получил американские патенты, лишь несколько оказались и полезными, и прибыльными в производстве. Более того, те, которые были полезны, продолжали приносить прибыль в течение многих десятилетий после истечения срока действия их патентов.

Итак, как и в области искусств,