Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях - Иван Егорович Забелин

и, лежав, храпела, а после икала; а лежала она с четь часа, и стали ее будить, чтоб она, встав, с ними сидела, а она лежит мертва; а как ее подняли, и у ней лицо да правая рука посинели, а живот взнесло высок. Карлицына сестра Огашка в расспросе сказала те ж речи, что и Андрюшка, только в речах своих убавила, как-де ей, карлице, положили на лавку подушку и она, карлица, на тое подушку не сама повалилась беспамятно, а положила ее, карлицу, на тое подушку она, Огашка».

Пропавшая церковная чаша

1686 г. июля против 28 числа в церкви Пресвятой Богородицы Похвалы у всенощного пропала церковная чарка серебряная с житием Иосифа Прекрасного. 31 июля указано крестовых дьяков, и псаломщиков, и пономарей, которые тогда были на всенощной, расспросить подлинно. Указ о том был из хором царевны Екатерины Алексеевны. Одни сказали, что в церкви были, но в алтарь не входили и чарки не видали. Псаломщик Михаил Далматов сказал: «у всенощного в церкви он был, стоял на крылосе, и во всенощное пение из трапезы к крылосу вынесла девица Ирина щипцы медные, а велела вычистить пономарю, и он, Михайло, взяв те щипцы и вшед в алтарь, спросил пономаря, и в алтаре-де в то время пономаря не было; и он, вышед из алтаря, те щипцы сукном, которое прибито в приделе Алексея Человека Божия, вычистил и, вычистя, отдал той же девице Ирине; а чарки из алтаря он не имывал. Псаломщик Петр Борисов сказал, что он у всенощного был на левом крылосе, и в вечернее пение пришла к крылосу старица Афонасья Потемкина и велела ему послать пономаря Семена по священника по Дементиана, и он, Петр, того пономаря послал, а чарки из алтаря не имывал. Пономарь Иван Артемьев сказал: у всенощного пения в церкви был он в алтаре с товарищем своим, с пономарем же, с Семеном Тимофеевым, а седмица-де по очереди была его, Иванова; а пропавшая серебряная чарка стояла в приделе Алексея Человека Божия на горнем месте. Семен Тимофеев сказал: пришел он ко всенощному в то время, как почали говорить на вечерни кафизму, и, пришед в алтарь, чарки не видал. И того ж часа псаломщик Петр Борисов послал его по священника по Дементиана, и с тем священником пришел он в церковь на вечерни во время литии; и на стиховне он, Семен, вышел из церкви и стоял на паперти, и после того вышел к нему товарищ его Иван в кафизму, как учали говорить, на утренне; и сидели на паперти до второй кафизмы и пили кислые шти, и пошел с товарищем благовестить и звонить и, пришед в церковь после звону, той чарки он не хватился, а в соборном алтаре в то время были священник Дементиан да дьякон Борис; а как чарка пропала – того он не ведает; а хватился он той чарки того ж числа перед обеднею для изготовленья к службе священнику воды; а кто чарку взял, – того он не ведает».

«194 г. августа 3-го великие государи цари указали расспросить (их всех) в застенке с большим пристрастием накрепко, чтоб они сказали правду, кто из них чарку из церкви взял. Августа 4-го крестовые дьяки, и псаломщики, и пономари в Кадашеве на Хамовном дворе в застенке у пытки расспрашиваны с большим пристрастием накрепко и руки в хомут кладены. Все сказали прежние свои речи. Пономарь Иван Артемьев прибавил: августа 2-го приходил к ним в Истопничую палату поп Василий, который служил у церкви Похвалы июня в 28-го, и говорил ему, Ивану, и всем им: „За то-де вам, для чего мне заслуженых денег не дали, да и впредь-де мне заслуженые деньги платить станете“. И он, Иван, учал ему, попу, говорить, чтоб он чарку серебряную, которая пропала из церкви, отдал. И тот поп замолчал и молвил, что-де у него чарки никакой нет, и из палаты от них вышел вон».

194 г. августа 5-го великие государи указали: которые сидели в Кадашеве на большом Хамовном дворе в пропалой церковной чарке – свободить. Указ о том из хором царевны Екатерины Алексеевны сказала боярышня Марья Ивановна Шеина.

Глава VI

Царицыны наряды, уборы и одежда

Общий обзор. – Головной убор, девичий и женский. – Золотые уборы, или ларечная кузнь: золото, саженье, низанье. – Одежды. – Обувь. – Мастерская палата. – Светлица и ее рукоделья. – Белая казна.

Иностранцы, бывавшие в Москве в течение XVI и XVII столетий, единогласно восхваляют красоту русских женщин; иные (Лизек) присовокупляют, что красоте соответствовали и достоинства ума. Но зато все очень неодобрительно говорят о разных прикрасах женского лица, которые были в большом употреблении и, по их замечанию, только безобразили природную красоту. Один итальянец (Барберини), видевший наших прабабок в половине XVI столетия, отмечает вообще, что русские женщины чрезвычайно хороши собою, но употребляют белила и румяна и притом так неискусно, что стыд и срам! О том же свидетельствует Флетчер, говоря, что женщины, стараясь скрыть дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждому это заметно; что этого не стараются и скрывать, ибо таков обычай; мужчинам это очень нравится, и они радуются, когда их жены и дочери из дурных превращаются в красивые куклы. Из его слов можно заключать, что всякие притиранья в то время вовсе не имели значения искусственных средств подделывать природу, натуру лица или своей красоты, а были, так сказать, необходимою одеждою лица, без которой невозможно было появиться в обществе. «Что касается женщин,– говорит Петрей (нач. XVII столетия),– то они чрезвычайно красивы и белы лицом, очень стройны, имеют небольшие груди, большие черные глаза, нежные руки и тонкие пальцы, только безобразят себя часто тем, что не только лицо, но глаза, шею и руки красят разными красками – белою, красною, синею и темною: черные ресницы делают белыми, белые – опять черными или темными, и проводят их так грубо и толсто, что всякому это заметно. Так они украшаются особенно в то время, когда ходят в гости или в церковь», т.е. вообще, когда появляются в общество. Олеарий в половине XVII столетия пишет между прочим: «Русские женщины вообще среднего роста, стройны, нежного телосложения, красивы, но в городах все почти румянятся, притом чрезвычайно грубо и неискусно; при взгляде на них можно подумать, что они намазали себе лицо мукой и потом кисточкой накрасили себе щеки. Оне красят себе также брови и ресницы черною, а иногда и коричневою краскою». Дальше он говорит, подтверждая Флетчера, что это был неизменный обычай, которому противиться не