Детство Ромашки - Виктор Афанасьевич Петров

Гляжу и диву даюсь. Народ рекой льется, а над ней — флаги красные. От песни и тысячи тысяч людей земля с домами вздрагивают. Что такое? Мимо меня, в трех шагах, грудастый такой человек шел. Картуз у него в руках, пиджак нараспашку. А на груди красный бант. «Что за шествие?» — спрашиваю. А он на меня глаза вытаращил и тоже спрашивает: «Ты ай с небес свалился? Вождя идем встречать».— «Какого вождя?»—«А вождя всех большевиков и революции товарища Ленина». Понимаешь ты, какое дело? У меня и дыхание перехватило. На фронте от верных людей я про Ленина слышал, а тут, на-кось, встречать его идут! А этот, с бантом-то, хватает меня за пустой рукав и тянет. «Пойдем, кричит, солдат, с нами!»—«Куда?»—«А на Финляндский вокзал. Ленин нынче туда приезжает». Ну и пошел я с ним. Хороший человек оказался. Токарь с Путиловского завода. До сих пор письмами перекидываемся. Вот это написал ему, как мы тут революцию мозгуем. Конечно, глазные силы революции по городам, рабочий класс, но и мы, конечно, тут для ее пользы кое-что значим.— Михаил Иванович задумался, видимо собираясь с мыслями, затушил цигарку о голенище сапога и с улыбкой повел перед собой рукой.— Вон она какая, площадь-то перед Финляндским вокзалом,— глазом не окинешь. И народу на ней море великое. Говор с песнями так над ним и всплескивает. И прямо удивление: от флагов воздух таким-то алым сделался! Вечер наступил, ночь пала, а поезда нет и нет. Народ же стоит, ждет. Стою и я. Ноги подламываются, а стою. И вот тебе, крики радостные, прожектора засветили, флаги взметнулись. Глянул я, а над народом, на возвышенном месте, человек стоит. Фуражка у него в руке смятая, и он поднял ее над головой и стоит. Ему «ура» кричат, в ладони бьют. Догадался я: Ленин! Голос небольшой, но звонкий. Взмывает этот голос, слышу его, а слов недопойму. Ладно, думаю, расспрошу кого-нибудь, про что он говорит. А вот разглядеть его так-то уж захотелось, ну, терпения нету! Давай я меж народа проталкиваться. Саженей на десять продвинулся, а дальше ходу нет. Народ вроде спаялся. А Ленин то в одну сторону обернется, то в другую. Не так чтобы рослый, а грудью и плечами вроде бы и глыбистый человек. Вот так я его и повидал. Ну, а дней через пяток кто-то из большевиков к нам в палату газету с его речью принес. Все, как следует, в ней про революцию настоящую написано. И внизу подпись: Ленин. По всему госпиталю та газета пошла...

В эту минуту с улицы в открытое окно заглянул Ибрагимыч.

—Вон она, дело какой! — воскликнул он, хлопая рукой по подоконнику.— Говор говорят, гостей не ждут. Бросай, беги нас встречать!

Через минуту все были во дворе, а я выбежал в сени и остановился. Знал, что Ибрагимыч привез Макарыча. Я так ждал его! Кинуться бы к нему, закричать, как кричит сейчас во дворе Акимка... Но все это я пересилил в себе и спокойно ждал Макарыча в сенях.

Он вошел, поддерживая под руку тетку Пелагею. Увидел меня, остановился.

—Ромашка?!

Без бороды и усов, узколицый, широколобый, в серой от пыли гимнастерке, весь с ног до головы иной, и только большие темные глаза да мягкий грудной голос —его. Оставив тетку Пелагею, он шагнул ко мне и, глядя из-под густых бровей, протянул мне руки:

—Здравствуй, Ромашка, здравствуй, мой дорогой! Потому ли, что я так много думал о Макарыче, так ждал

его, мне показалось, что мы с ним почти не расставались. Только когда он меня обнял и я услышал, как гулко колотится сердце под его гимнастеркой, а эти удары сталкиваются с ударами моего сердца, мне стало понятно, как я соскучился по Макарычу. Но вот он легонько оттолкнул меня и, кивнув на дверь, живо и незнакомо-игриво сказал:

—А посмотри, кто еще приехал!

В дверях стоял Григорий Иванович. Фуражка на затылке, большие пальцы обеих рук заложены за ремень. Запыленный до черноты, Чапаев сверкал белками глаз, а из-под усов у него жемчужно блестели зубы. Он ворочал локтями, будто красовался передо мной. Перешагнув порог, воскликнул:

—Угадал, что ли?

Да, я угадал с первой же секунды, но от удивления ничего не мог сказать.

—Вот так-то! — рассмеялся Чапаев, сдвигая фуражку с затылка на лоб.— Заскучал без тебя с Наумычем да вдогон за вами.

Вбежал запыхавшийся Акимка и выкрикнул, обращаясь к Макарычу:

Корзинку от тарантаса отвязывать ай нет?

Отвязывать, отвязывать,— ответил Макарыч и кивнул Чапаеву: — Григорий Иваныч, пойди-ка, пожалуйста, может, помочь надо.

Но корзину уже несли Максим Петрович с Серегой. За ними и мы с Макарычем вошли в прихожую, а затем в горницу. Обняв меня за плечи, он сказал:

—Хорошо ты вырос. Почти с меня. Бабаыя-крестная рассказывала, как ты за зиму маханул, а я не верил. Это, брат, славно, когда человек растет. И Акимка вон как выбухал. Удивительно это!

Со двора в окно заглянул Михаил Иванович, позвал тетку Пелагею и, похлопывая ладонью по подрамнику, заговорил:

—Такое дело, Егоровна. Я скомандовал своим баню топить, а ты с Дашуткой поспешай к моей Ермолавне. Гостей у меня принимать будем, так поможете ей со стряпней. А вас с благополучным прибытием! — протянул он длинную руку Макарычу.— Наслышан про вас от Максима Петровича.

—Спасибо!—взволнованно отозвался Макарыч, пожимая руку Михаила Ивановича.

34

К пирогам с зеленым луком, к жареным карасям, выложенным на просторные тарелки, почти никто не притронулся. Все внимательно слушали Павла Макарыча. После бани на нем белая, с распахнутым воротом косоворотка, а изредив-шиеся волосы зачесаны к затылку так, что розовые залысины уголками тянутся к макушке. Помешивая ложечкой в стакане зеленоватый настой из степной травы «матрешки», он рассказывает, где ему удалось побывать с той поры, как он вынужден был скрыться из Балакова.

—Больше месяца по городам и селам скитался, укрываясь у верных товарищей да хороших знакомых. Кое-как добрался до Питера. Устроился работать на механический завод. Фамилию «Ларин на Лаврина переменил и не Павлом Макарычем стал именоваться, а Петром Митрофановичем. Царь с трона слетел. Стал я опять Лариным.

Макарыч из Петрограда недавно. Побывал в Саратове, в Самаре, Симбирске, во многих городках и селениях, завернул в Балаково да вот и в Осиновку попал.

—Что сказать? — развел он руками.— Вся страна бурлит, негодует и поднимается против Временного правительства Керенского. Судите по своей жизни в Осиновке.

Торопливо выпив стакан остывшего чая, Макарыч рассказал, как