Черная книга - Александр Григорьевич Домовец

Удивление Морохина было по-детски искренним, и я с трудом удержался от смеха.

— Эх, Дмитрий Петрович, любовь зла, — сказал назидательно.

— Вот поэтому и не женюсь, — невпопад буркнул Морохин и замолчал.

За разговорами приехали в отделение. Выскочив из экипажа, Морохин быстро поднялся по ступенькам и предложил не отставать — дел ожидалось много.

Однако знай он, какой сюрприз его ждёт в отделении, вряд ли бы так торопился…

Евгений Зароков, профессор истории, 52 года

Через несколько дней после похорон я получил записку от Дарьи. Прелестница сообщала, что завтра её посетят полицейские следователи, занимающиеся делом Себрякова. Дарья просила, чтобы для моральной поддержки и в качестве друга семьи я присутствовал при разговоре, поскольку нервы её расстроены, одолевает слабость, терзает бессонница, пропал аппетит, прислуга Паша дура дурой… И так далее и тому подобное.

В этой записке была вся Дарья — неумная, капризная, живущая в полной иллюзии, что все вокруг должны ей сочувствовать и заниматься её делами. Но пусть. Достоинства мадам Себряковой лежали совсем в иной плоскости. И, откровенно говоря, я соскучился. Все последние дни нам, естественно, было не до свиданий.

Я ответил также запиской, что буду. А про себя отметил, что смертью Викентия занялась полиция. Хотя могло ли быть иначе? Умер он, естественно, от инфаркта. Но в квартире-то разгром и рядом нашли труп швейцара. Демон угрозами заставил его подать голос, чтобы Викентий открыл дверь, после чего прикончил. (А что ещё с ним было делать?) Так что обстоятельства с любой точки зрения криминальные, и без полиции тут не обойдётся.

А вот разговор со следователями мне не понравился. Они настойчиво пытались выяснить, все ли рукописи и документы Викентия на месте, не пропало ли чего. Особый интерес проявили к его предсмертной поездке в Англию. Другими словами, полицейские сунули нос туда, где их нос в высшей степени нежелателен.

…Да! Провожая в последний путь Викентия, я чуть ли единственный из всех выступавших на панихиде говорил искренне. При жизни ему слишком завидовали, чтобы сейчас, на похоронах, скорбеть от сердца. Положено скорбеть — вот и скорбели. И только.

Другое дело я. Двумя курсами старше, Викентий ещё с университета был для меня и другом, и примером для подражания. Я тоже мог бы завидовать его острому уму и яркому таланту историка. К тому же со временем открылось ещё одно дарование: обладая хорошим пером, Викентий умел облечь плоды своих исследований в увлекательную форму. Но, к счастью, я сам достаточно талантлив и благополучен, чтобы ревновать к чужим успехам.

В общем, к сорока годам, став самым молодым профессором университета, Себряков нажил кучу завистников и лишь одного друга в моём лице. Со временем число злопыхателей росло, а друзей, увы, не прибавлялось.

В тот вечер, полторы недели назад, я тоже пришёл к нему как друг. И хотя у визита была совершенно особая цель, говорить с Викентием я хотел именно по-дружески, надеясь, что мы найдём общий язык.

Себряков холостяковал. Дарья Степановна на несколько дней уехала за город, в Сестрорецк, где у Викентия была дача. Прислугу он за поздним временем уже отпустил и чай приготовил собственноручно. Чаёвничали по русской традиции на кухне, уютно освещенной жёлтым электрическим светом настольной лампы под абажуром. От мыслей о предстоящем разговоре мне было не по себе, хотелось как можно быстрее с ним покончить, и потому, обменявшись дежурными фразами, я сразу перешёл к делу.

Речь шла о поездке Викентия в Лондон.

Я сказал, что знаю, с какой целью Себряков только что побывал в Англии. Знаю, с кем встречался и о чём беседовали. Знаю и самое главное — чем увенчалась беседа…

Викентий, мягко говоря, остолбенел. Я машинально, даже не чувствуя изысканного вкуса, пил превосходный чай (готовить его старый друг умел неподражаемо).

— Ну, предположим, — сказал наконец Себряков. — Ты меня, брат, озадачил… Ты всего этого знать не можешь. Так какого чёрта?.. То есть откуда?..

И посмотрел настороженно, нервно. Я поднял руку.

— Викентий! — сказал проникновенно. — Откуда и что я знаю — это не важно. Важно другое.

— Что именно?

Я отставил чашку и наклонился к нему.

— Где бумаги, Викентий? — спросил тихо.

— Какие бумаги? — также тихо и растерянно переспросил Себряков.

— Не притворяйся. Ты уже должен был понять, что я знаю всё… Те самые, которые ты привёз из Лондона.

Викентий недобро прищурился.

— Зачем они тебе?

— Любому другому сказал бы, что хочу их опубликовать и тем прославиться, — произнёс я с вымученной усмешкой. — Но тебе, конечно, скажу откровенно. — Помолчал. — Я знаю, как и для чего ты хочешь их использовать. Старой нашей дружбой, всем для тебя дорогим заклинаю — откажись от этой авантюры. Напрочь и навсегда. А бумаги отдай мне и забудь о них. Поверь, ты не пожалеешь. О, как ты не пожалеешь!

Клянусь, в эту минуту я готов был встать перед ним на колени. Однако Себряков лишь одарил меня тяжёлым взглядом.

— Что-то я не пойму твоих загадок, Евгений, — сказал отчуждённо. Никогда ещё он со мной так не разговаривал. — И разговор наш не пойму. Какие-то бумаги я тебе должен отдать, от чего-то там отказаться… Какое тебе дело до моих поездок, встреч и всего остального? А? — И следом, не дав мне ответить, ударил кулаком по столу: — Да ты что, Евгений? Ты эту белиберду несёшь от себя или велел кто? Тогда от чьего имени говоришь?

Что ж, в уме и проницательности профессору Себрякову не отказал бы и злейший враг. Мне пришлось перевести дружеский разговор в сугубо деловое русло.

— Ты не ошибся, Викентий. На этот разговор меня уполномочила некая организация.

— Какая?

Спросил как выстрелил.

— Не будем упоминать всуе… Скажу только, что сила и возможности этой организации чрезвычайно велики.

— Вот как?

— Именно так. И эта организация… как бы помягче… не заинтересована в публикации твоих бумаг.

— Я уже догадался, — бросил Себряков презрительно.

— Вот и хорошо. Там прекрасно понимают, в чём цель предполагаемой публикации. Не секрет и то, чьё поручение ты выполнял в Лондоне. Другими словами, кто за тобой стоит.

— Да? И кто же?

Я поморщился.

— Хватит валять дурака, Викентий, — сказал укоризненно. — В сущности, у тебя выбор невелик. Либо ты отдаёшь бумаги добровольно и отказываешься от участия