Оленья кавалерия. Очерки о русских первопроходцах - Алексей Николаевич Волынец

ссылке, семья некогда вхожего в царские палаты Аввакума оставалась весьма богатой по меркам той эпохи. Протопоп упоминает в мемуарах, как в Забайкалье сменял «однорядку», то есть пальто, на четыре мешка ржи: «Однорядка московская жены моей, по-русски рублей в двадцать пять, а по-тамошнему и больше. Дали нам четыре мешка ржи за неё, и мы, рожь с травою перемешав, ею перебивались…» Но всё годовое жалованье сибирского казака в ту эпоху было меньше, чем стоимость этой столичной «однорядки». Хотя цену мешка ржи в голодающем забайкальском остроге и не измерить рублями, но у большинства рядовых участников того похода «однорядок» и прочих богатств не имелось, их положение было ещё трагичнее.

Из всех русских людей, тогда оказавшихся за Байкалом, один протопоп Аввакум был лично знаком с царём. Сибирский воевода Пашков о таком мог только мечтать – лишь действительно завоевав Китай, то есть совершив вполне сказочный подвиг, он смог бы попасть в круг царских наперсников. Поэтому ссыльные, подобные Аввакуму, всегда были неудобны местному начальству – сегодня он вроде бы ссыльный, а завтра фортуна переменится, и бывший узник вновь вернётся к самым верхам государства. Вот отчего жестокий и властный воевода Пашков – «безчеловечен человек, дикий зверь» в мемуарах Аввакума – по отношению к протопопу ведёт себя, на первый взгляд, очень странно.

Воевода и протопоп вступили в конфликт почти в самом начале похода. Аввакум с ходу принялся оспаривать решения Пашкова и, судя по мемуарам, не прекращал это занятие до самого конца забайкальской одиссеи. Так по пути к Байкалу воевода не разрешил двум вдовам уйти в монастырь и стать монахинями. Истово верующий Аввакум тут же осудил это решение – но в Сибири тогда и так был страшный дефицит русских женщин, а воеводе надо было всеми правдами и неправдами заселять «страну варварскую», как сам протопоп именовал Забайкалье. Словом, перед нами типичный конфликт двух правд, когда каждая сторона убеждена в своей правоте, имея свои веские доводы и резоны.

Любого иного ссыльного или подчинённого воевода в «смертоносной Даурии», при желании, легко сжил бы со свету. Но только не Аввакума. В итоге властного воеводу непокорный протопоп доводил почти до открытого бешенства, «Он со шпагою стоит и дрожит…» – описывают мемуары Аввакума одну из его стычек с воеводой.

К тому же протопоп не ограничивался только личным конфликтом – будучи человеком харизматичным, опытным священником и прирождённым духовным вождём, он имел немалое влияние на рядовых участников похода. Воеводе Пашкову в труднейших условиях опасного похода и голода требовалась беспрекословная дисциплина, а протопоп в это время, по словам самого воеводы, вёл «многия непристойные речи будтось везде в начальные люди во всех чинах нет никакая правды».

Зная убеждения Аввакума, эти слова – «в начальные люди во всех чинах нет никакая правды» – не кажутся наветом и выдумкой Пашкова.

«И божиею волею осеклася пищаль…»

Ссыльный протопоп был человеком сложным. Убеждённый и искренний в своей вере, но и фанатичный до мракобесия. Бесспорно талантливый, смелый и умеющий убеждать человек, но одновременно скандальный, неуживчивый и нетерпимый. Аввакум искренне клеймил Афанасия Пашкова за жестокости, однако сам, будучи в фаворе и при власти, тоже не раз наказывал людей.

Аввакум явно был властолюбив ничуть не меньше воеводы, но его властолюбие было иным, куда тоньше. Если надменный и вспыльчивый Пашков требовал лишь внешнего, служебного подчинения и беспрекословного выполнения воинских приказов, то исступлённого и искреннего протопопа влекла власть над душами людей. Воевода Пашков был озабочен покорением Забайкалья и Приамурья, тогда как протопопа Аввакума волновала только его возвышенная и фанатичная вера.

Не трудно представить себе душевное состояние воеводы, когда рухнули его обширные планы на Амуре, а начавшийся голод грозил порушить и все начинания в Забайкалье. «Как из ума он исступил!» – пишет о тех днях Аввакум.

Воевода в бешенстве несколько раз бил протопопа. Любого иного ослушника обладавший за Байкалом всей полнотой государственной власти Пашков просто убил бы или, говоря языком Аввакума, «уморил». Но ссыльный знакомец самого царя не был рядовым подчинённым, вообще не был рядовым человеком даже в масштабах всего государства Российского. К тому же отношение воеводы к протопопу было неоднозначным, харизма истово верующего Аввакума явно действовала и на Пашкова. Семья воеводы не раз помогала протопопу, поддерживая его жену и детей.

Несколько лет длилась эта странная вражда в голодающих острогах посреди «дикой Даурии». Сам же протопоп в запале противостояния с воеводой как-то раз поступил на грани государственной измены. Впрочем, фанатично убеждённый в правоте своей веры, Аввакум не видел в том греха и вполне открыто описал случившееся в мемуарах. О той же истории сохранилось для наших дней и донесение самого воеводы Пашкова, так что мы можем с двух сторон посмотреть на события, развернувшиеся 4 сентября 1661 года.

В тот день воевода направил небольшой отряд, как пишет Аввакум «в Мунгальское царство воевать». Отрядом из 72 казаков и 20 «тунгусов» командовал сын воеводы Пашкова, Еремей. Если воевода Афанасий Пашков в описаниях Аввакума «зверь», то молодой Еремей Афанасьевич Пашков, в мемуарах протопопа полная противоположность – «гораздо разумен и добр человек». Все предыдущие годы Еремей не раз заступался перед отцом за Аввакума, и порою доходило до стычек вспыльчивого воеводы и его отпрыска. Один раз Пашков, разгневавшись на заступничество Еремея, даже выстрелил в родного сына – точнее, пытался выстрелить…

Когда в одном из речных переходов разбился о подводные камни дощаник, на котором едва не погибла семья воеводы, искренне верующий Еремей Пашков укорил отца: «Батюшко, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа кнутом избил…» Афанасий Пашков, чьи нервы и так были надорваны провалами в подготовке похода, да ещё только что своими глазами наблюдавший, как едва спаслась от смерти его семья, просто взорвался и самолично чуть не погубил старшего сына. Выхватил у него пищаль и, оттолкнув к сосне, выстрелил в своего ребёнка.

«И божиею волею осеклася пищаль», – пишет в мемуарах Аввакум, особо подчёркивая, что пищаль была именно «колешчатая». То есть речь идёт о самом совершенном для той эпохи, очень дорогом оружии с колесцовым замком, осечки у которого случались гораздо реже, чем у фитильных или обычных ударно-кремневых ружей. «И Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам “господи, помилуй!” говорит…» – описывает эту страшную сценку Аввакум.

После осечки – почти чуда, спасшего сына от ярости отца – грозный воевода Афанасий Пашков бросил пищаль на землю и заплакал…

«Приложи им зла, господи, приложи…»

Что к Еремею Пашкову у Аввакума было почти отцовское отношение,