Цикл "Пограничная трилогия"+Романы вне цикла. Компиляция. 1-5 - Кормак Маккарти

в следующий раз, рядом был судья. Тот тоже потерял где-то шляпу, на голове у него теперь красовался сплетённый из пустынного кустарника венок, и он ехал, как выдающийся бард солончаков, одарив спасшегося своей прежней улыбкой, словно мир вокруг устраивал лишь его одного.

Всю оставшуюся часть дня они ехали по невысоким волнистым холмам, покрытым кактусами чолья и боярышником. Время от времени одна из запасных лошадей останавливалась, покачиваясь, и постепенно превращалась в маленькую точку позади. В холодной вечерней синеве они спустились по длинному северному склону и голой предгорной равнине — бахаде, где лишь изредка встречались окотильо и участки, заросшие пустынной травой грама, и разбили лагерь в низине. Всю ночь дул ветер, и были видны другие костры на севере. Судья отошёл в сторону, оглядел жалких remuda — сменных лошадей — и, выбрав ту, чей вид ему больше всего не понравился, поймал её. Ведя лошадь мимо костра, он попросил кого-нибудь подойти и подержать её. Никто не поднялся. Бывший священник наклонился к мальцу.

Наплюй на него, сынок.

Судья снова обратился ко всем из темноты за костром, и Тобин предупреждающе положил ладонь на руку мальца. Однако тот встал и сплюнул в огонь. Повернувшись к бывшему священнику, он посмотрел ему в глаза.

Думаешь, я его боюсь?

Тобин ничего не ответил, а малец повернулся и зашагал в темноту, где ждал судья.

Тот стоял, держа лошадь. В свете костра блестели лишь его зубы. Вместе они отвели лошадь чуть подальше, малец держал плетёный reata,[181] а судья поднял круглый булыжник весом, наверное, фунтов сто и с одного удара раскроил лошади череп. Из ушей у неё хлынула кровь, и она тяжело рухнула на землю так, что под ней с тупым хрустом сломалась передняя нога.

С крупа содрали шкуру, не потроша, бойцы вырезали куски мяса и жарили на костре, остальное нарезали на полоски и повесили коптиться. Разведчики не возвращались, был выставлен конный дозор, а остальные улеглись спать, прижимая оружие к груди.

В середине следующего утра они проезжали по солончаковой котловине, где увидели целую ассамблею человеческих голов. Отряд остановился, и Глэнтон с судьёй подъехали ближе. Голов было восемь, на каждой шляпа, и они стояли кругом, лицами наружу. Глэнтон и судья объехали вокруг, судья остановился, сошёл с коня и пихнул одну сапогом. Словно хотел убедиться, что под ней не стоит закопанный в песок человек. Остальные головы смотрели вперёд невидящими глазами, окружёнными морщинками, будто члены некоего круга благоверных инициатов, связанных клятвой молчания и смерти.

Всадники обратили взоры на север. И поехали дальше. За небольшой возвышенностью в остывшем пепле лежали почерневшие остовы двух фургонов и обнажённые тела ехавших в караване. Пепел уже разнесло ветром, и лишь по железным осям угадывались формы фургонов, как по кильсонам можно определить, остатки каких кораблей лежат на морском дне. Когда всадники приблизились, с полуобъеденных трупов взлетели вороны, а по песку, распустив крылья, как чумазые хористки, и непотребно покачивая своими словно обваренными головами, отбежала прочь парочка грифов.

Отряд снова двинулся в путь. Они пересекли сухое устье пустынной низины и во второй половине дня, преодолев несколько узких ущелий, выбрались в край волнистых холмов. В воздухе чувствовался дым костров из сосновых дров, и ещё до темноты они въехали в городок Санта-Крус.

Как и все форты вдоль границы, городок стал меньше, чем прежде, многие здания были полуразрушены и необитаемы. Слух об отряде пронёсся ещё до того, как они появились, и по обе стороны дороги стояли местные жители, тупо смотревшие на проезжавших всадников, — старухи в чёрных шалях rebozos и мужчины, вооружённые старыми мушкетами, микелетами[182] или ружьями, которые были сляпаны из разных частей, кое-как прилажены к ложам из тополя, вытесанным топором, как деревянные ружья мальчишек. Были и ружья вовсе без затвора. Из них стреляли, ткнув сигарой в отверстие в стволе, после чего речные голыши, которые в них заряжали, со свистом летели по воздуху, куда бог даст, как падающие метеориты. Американцы подгоняли лошадей. Снова пошёл снег, по узкой улочке задувал холодный ветер. Даже в своём жалком состоянии они взирали с сёдел на этих вояк фальстафовского вида с нескрываемым презрением.

Они стояли среди своих лошадей на маленькой убогой аламеде,[183] ветер обшаривал деревья, птицы в серых сумерках кричали, цепляясь за ветки, через маленькую площадь летел снег, он кружился, одевал белой пеленой силуэты глинобитных домов и заглушал крики следовавших за отрядом торговцев. Вернулись Глэнтон и мексиканец, с которым он уходил, бойцы забрались в сёдла и двинулись один за другим вдоль по улице, пока не добрались до старых деревянных ворот. Двор за воротами был запорошён снегом, там держали домашнюю птицу и скот — коз и осла, которые бесцельно скреблись и копались у стен, когда появились всадники. В углу стояла тренога на почерневших ножках, и виднелась большая лужа крови — её отчасти занесло снегом, и в последнем свете дня она казалась бледно-розовой. Из дома вышел человек, переговорил с Глэнтоном и с мексиканцем, а потом жестом пригласил всех зайти в дом, чтобы укрыться от непогоды.

Они расселись на полу в длинном помещении с высоким потолком и закопчёнными vigas — стропилами, и женщина с девочкой поставили перед ними миски с guisado[184] из козлятины и глиняное блюдо с целой грудой синеватых тортилий. Ещё им подали миски с фасолью, кружки с кофе и жидкую кукурузную кашу с кусочками коричневатого сахара-сырца пелонсильо. За окном было темно, и кружились снежные вихри. Огня внутри не было, а от еды валил пар. Поев, они закурили, женщины убрали посуду, а через некоторое время пришёл мальчик с фонарём и проводил их на улицу.

Они прошли по двору между фыркающих лошадей, мальчик открыл грубую деревянную дверь в глинобитной пристройке и встал, высоко подняв фонарь. Они занесли внутрь сёдла и одеяла. Во дворе лошади били копытами от холода.

В пристройке держали кобылу с жеребёнком-сосунком, и мальчик хотел выдворить её на улицу, но ему велели оставить её. Из денников принесли соломы, разложили на полу, и мальчик подсвечивал фонарём, пока они устраивали постели. Пахло глиной, соломой и навозом, и тусклый жёлтый свет фонаря высвечивал в холодном воздухе пар от дыхания. Когда они расстелили одеяла, мальчик опустил лампу, вышел во двор и закрыл за собой дверь, оставив их в глубоком и абсолютном мраке.

Все замерли. Возможно, закрываемая дверь в этой холодной конюшне некоторым напомнила о других пристанищах, где им приходилось бывать, и не по своей воле. Кобыла беспокойно фыркала, а