Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

у меня случались приключения. И меня так мало заботила возможность иметь детей, что я ни разу не попросила тебя о консультации или каких-то анализах. Если и есть на свете человек, способный понять, бесплодна ли я, а при необходимости и найти лекарство, – это ты. Но о беременности и детях мы не говорили с тех пор, как мы с Лауреттой вернулись домой после проведенных в Англии каникул, где просто с цепи сорвались. Ты тогда организовал для нас, по твоему собственному выражению, «семейный курс» контрацепции и профилактики инфекционных заболеваний, а потом снова отправил к акушерке, которая, проведя необходимые замеры, выдала нам по диафрагме (хотя Лауретта, на ее счастье, и без того давно предохранялась). Причем тайком от бабушки Ады! Вот уж кого бы удар хватил! А какой бы разразился скандал, стань об этом известно в Доноре! Представь, что сказали бы тетки Санча и Консуэло! Нам ведь не было и двадцати! Но ты, наверное, боялся только того, что мы пойдем по стопам Грации: та к своим двадцати двум была настолько невежественна, что, будучи технически девственницей, доигралась с этим нищебродом, Марио Ланчьери, до беременности близнецами. Так что венчаться им пришлось на рассвете в пустой церкви – такое пузо не скроешь.

Когда появились таблетки, я уже жила не дома, а в Болонье посещала независимые феминистские курсы женского секспросвета. Приезжая меня проведать, ты просто спрашивал: «Все в порядке, Адита?» – в полной уверенности, что, если у меня возникнут проблемы, я первым делом приду к тебе.

Потом я стала жить с Джулиано, и ты тоже не вмешивался в то, что считал моей личной жизнью. У Лауретты тем временем «голова встала на место»: она вышла замуж, родились дети. Насколько я знаю, ты наблюдал ее в течение обеих беременностей, даже выйдя на пенсию, как делал и со всеми другими племянницами. Я же так и не забеременела. Все вокруг, что в Болонье, что в Доноре, считали, что я не завожу детей, потому что не замужем или потому что занимаюсь карьерой. Но я просто не беременела и, по правде сказать, не интересовалась почему. Теперь-то я понимаю, что это было из-за Джулиано. И что же Джулиано скажет теперь, когда я наконец беременна, но не от него?

Хотя знаешь, дядя Тан, его реакция – последнее, о чем я сейчас думаю. А вот Дарию это очень заботит. Она считает, мне нужно сделать аборт, и очень нервничает по этому поводу: даже заставила повторить тест на беременность. Но мне не нужно никаких тестов. Я все поняла, когда увидела опрокинувшуюся черепаху, – Тартар предупредил, что отныне вся моя жизнь пойдет кувырком, но в конце концов у меня хватит сил снова встать на ноги. Дария считает, я совсем двинулась, но что она понимает? Говорит, рожать опасно: мол, я никогда не заставлю Джулиано поверить, что ребенок от него. Можно подумать, я стала бы его обманывать в столь важном вопросе! У меня есть работа, есть моя зарплата, так что, если Джулиано решит не принимать меня, просто уйду и стану жить одна. Хотя, если честно, скорее всего, уйду, даже если Джулиано великодушно меня простит.

Дария говорит, рожать опасно еще и потому, что я не знаю, кто отец ребенка, а это может быть чревато какими-то наследственными заболеваниями. «Если уж решила оставить его, – заявила она мне, – то должна все выяснить. Свяжешься с колледжем, найдешь его имя: у них же должен быть список гостей. Ты просто обязана узнать, кто он». Но понимаешь, дядя Тан, я не хочу знать. Мне все равно. И потом, я боюсь, что когда-нибудь в моей жизни появится незнакомец, который заявит права на моего сына.

А Дария все не сдается. Каждый день устраивает мне «промывание мозгов»: «Хватит витать в облаках, подумай головой, не то пожалеешь! Так ты себе всю жизнь сломаешь! Шевелись, пока есть время! Хорошо еще, что можно рассчитывать на твоего дядю и доктора Креспи. Никто даже не заметит. Я буду нема как могила. Никому, клянусь. Даже Джулиано: поверь мне, уж он-то никогда об этом не узнает! Короче, Ада, почему ты все еще болтаешься возле этого чертова античного театра? Давай скорей менять билеты и возвращаться в Италию. Поедешь в Донору, быстренько все уладишь. Пройдет как по маслу, еще ведь и двух месяцев нет. А в ноябре сможешь снова читать лекции, как будто ничего не случилось».

Но я хочу этого ребенка, дядя Тан. Я не сделала ничего для его зачатия – ладно (вижу, как ты посмеиваешься в усы, которых у тебя нет), кое-что сделала, но явно не ради зачатия, – и теперь не собираюсь ничего предпринимать, чтобы от него избавиться. Как говорится, «мы рады гостям, даже непрошеным». Если родится девочка, назову ее Клориндой.

Что, дядя Тан? Тебя беспокоит, что мне уже почти сорок? А кажется, что семнадцать. Хочешь сказать, что поможешь мне, если я останусь в Доноре до родов? Лучше пообещай, что не умрешь, пока ребенок не родится. Знаю, знаю, что ты мне на это ответишь: что есть еще доктор Креспи. Вы оба мне поможете. И потом, тебе-то было за пятьдесят, когда ты стал мне отцом.

Спрашиваешь, счастлива ли я? Нет, не сказала бы. Я в смятении. Многое в моей жизни будет иначе. А через некоторое время станет меняться и мое тело. Терпеть не могу беременных, даже слегка побаиваюсь. Но чему быть, тому не миновать, и я это принимаю. Когда стану прежней, принесу в жертву Асклепию петуха, как говорил Сократ в «Федоне»[74]. А если я паду в бою (такое, знаю, вполне может случиться), принеси эту жертву за меня, дядя Тан. Обещаешь?

12

Этот монолог, естественно, звучал (и не единожды, а много дней и ночей подряд) лишь у Ады в голове. Когда на следующий после теста день ей удалось найти таксофон и позвонить в Донору, наша героиня не рассказала о случившемся ни дяде, ни тем более Лауретте, буквально вырвавшей у старого доктора трубку, чтобы только сказать «привет». Ей хотелось сохранить тайну хотя бы до тех пор, пока она не сможет рассказать обо всем лично. Пока хватит и того, что в курсе Дария.

Дария между тем еще пару дней, из раза в раз перечисляя неудобства, с которыми Ада столкнется сначала в ближайшем, а затем и в отдаленном будущем, ссылаясь на столь любимые ею «декларации независимости», напоминая о преимуществах свободы не связанных браком женщин и о том, как они развлекались в прошлых поездках, что по Италии, что за границу, настоятельно убеждала подругу вернуться в Италию и сделать аборт. Она даже обвинила Аду в том, что та, поверив вранью о биологических часах, готова вернуться в стан рядовых буржуа, придерживаться узколобых женских шаблонов из Cosmopolitan и принять внушенную бабушкой модель поведения, которую раньше, по ее, Адиным, собственным словам, отвергала и презирала.

Ада не спорила. Она даже не пыталась защищаться, просто молча пережидала эти вспышки яростного негодования, а потом ласково гладила Дарию по щеке и говорила: «Ты права». Но решения так и не изменила.

Дария слишком любила подругу и, поняв, что Аду не переубедить, в конце концов сдалась, сменив гнев на гиперопеку, что для ее язвительной натуры было совсем не типично. Она достала из рюкзака поляроидный снимок, который сделала в Коринфе в качестве «первой страницы дневника путешествия», пришпилила его кнопкой к дверце своего шкафа и подписала внизу дату. С тех пор прошло всего семь дней.

– Отныне я каждое утро буду фотографировать твой голый живот. Нужны же тебе свидетельства того, как рос этот негодник. – Никак иначе она ребенка не называла.

Сама Ада, размышляя об имени для мальчика, остановилась на Марчелло. «Tu Marcellus eris» – пока еще не «есть», но «будешь».

Дария тем временем начала строить на «негодника» свои планы:

– Я сама распишу его комнату: на одной стене – море в Греции, вид с террасы, на переднем плане – цветущий олеандр и белые статуи, на другой – сад того колледжа, где он был зачат: у меня есть парочка