Морские истории. Рассказы русских писателей - Иван Сергеевич Тургенев

как и все в эти десять лет, эти признаки недомогания понемногу вошли в обычную колею, стали чем-то ординарным, и дни опять пошли один за другим, как мерное покачивание маятника. По-прежнему он ходил в училище, возился с ребятишками, предавался после обеда мечтам, чувствуя у себя кирпичи в желудке, и ездил в город за жалованьем.

Как-то в деревню завернул земский участковый врач, с которым обыкновенно в каждый его приезд учитель и батюшка садились играть в карты.

– Что это, батенька, вы так посерели? – проговорил он, прожевывая кусок ветчины после рюмки отличнейшей матушкиной настойки из морошки.

– А что? – спросил учитель, сдавая карты.

– Да уж больно худ стал.

– Неможется что-то. Я давно хочу обратиться к вам, Иван Иванович.

И он рассказал ему о своих недугах.

– Э, что же вы! Такие вещи нельзя запускать.

После карт доктор прошел с ним в отдельную комнату, выстукал, выслушал, и лицо у него сделалось серьезным.

– Вот что, Иван Матвеевич, – проговорил он, – вам нужно бросить работу и уехать отдохнуть, и уехать сейчас же, не теряя ни одного дня.

Учитель в первый момент опешил.

– Позвольте, как же это так?.. Разве опасно? – бормотал он.

– Ну, уж сейчас и опасно! Опасного пока ничего нет, а меры надо принять, запускать нельзя.

– Да как же это так… право, я уж не знаю… Отпуск нужно брать, как начальство посмотрит, и денег у меня нет. Вот лето придет, каникулы, и отдохну.

– Нет, лета вам нельзя ждать. Сейчас же уезжайте на юг, а деньги соберем как-нибудь.

Учитель заметил, что батюшка и вся семья его после этого случая стали относиться к нему как-то особенно тепло и участливо; матушка постоянно угощала молоком и часто присылала на дом по утрам кувшинчик только что надоенного парного молока. Это его трогало и в то же время вселяло неопределенное беспокойство.

Как-то после обедни, когда он выходил из церкви за толпой истово крестившихся на паперти мужиков и баб, матушка пригласила его к себе попить чайку. Пришел и батюшка. Поговорили о помещике, который приезжал с семьей к обедне, о кормах, которые совсем пришли к концу, и скотина стала голодать, о ссоре старшины с писарем, выпили по семи стаканов чаю и, отирая взмокшие лица, перешли с батюшкой в крохотный залик. Батюшка понюхал табаку, крякнул и проговорил:

– Все Господь, все он, творец небесный, без его ведома волос с головы не упадет. Вот и вы, Иван Матвеевич. Унывать не нужно и впадать в отчаяние, а надеяться надо на него и возносить молитвы к престолу его, ибо его святая воля. Вот тут мы с Иван Ивановичем чем могли… вам на дорогу и на прожитие… Полечитесь, поезжайте. Господь не оставит, святый Пантелеймон-великомученик исцелит… Тут и председатель управы, и предводитель помог…

Батюшка, завернув с кармана шаровар рясу, порылся там, достал небольшой пакетец и подал учителю, Тот, растерянный, с красными пятнами, проступившими по лицу, нерешительно взял деньги.

– Поезжайте, полечитесь, поживите, отдохните, отгоните все заботы и не забывайте ежечасно вспоминать небесного целителя и врачевателя душ наших. Он исцелит и поможет.

Иван Матвеевич вернулся домой. У него голова пошла кругом и от громадной суммы, которую он в первый раз имел в руках – там было сто пятьдесят рублей, и от неожиданно осуществившейся возможности поездки, о которой он и мечтать не смел. Начальство благодаря свидетельству, выданному доктором, разрешало отпуск. Затем события пошли с быстротой, от которой он еще и до сих пор не успел прийти в себя – сборы, проводы, дорога.

У крыльца его квартиры уже стояла, понурив голову, маленькая запаршивевшая лохматая лошаденка, запряженная в широкие розвальни, в которых его возница настилал сено. К квартире стали подходить крестьяне. В зипунах, в рваных полушубках старики, с изрезанными морщинами, обветренными лицами, обив в сенях от снега сапоги, входили в крохотную комнатку, нагибаясь у порога, чтобы не удариться о притолоку, и истово крестились на угол. Скоро в маленькой комнатке набилось столько народу, что негде было повернуться. Иван Матвеевич, взволнованный, торопливо совался во все углы, брал ненужные вещи в руки, двадцать раз отпирал и запирал свой единственный старенький чемодан и то и дело выбегал на крыльцо посмотреть, все ли готово, хотя нечему было готовиться, – лошаденка с опущенной шеей стояла на месте, и в санях было настлано сено.

То один, то другой из стариков не спеша развязывал грязную тряпицу и доставал кувшинчик молока, пару печеных яиц или ржаную на масле «шанежку».

– Бери, Иван Матвеевич, дорожному человеку сгодится. Счастливого пути, и дай господи, мать пресвятая богородица тебе выздоровления. Как очунеешься, к нам, значит, ворочайся, а то без тебя ребята совсем от рук отобьются. По воскресным-то дням часто сладу нет с ними – сигают, кричат, балуются. А Иван-то мой теперича десятником на чугунке, дай тебе господи здоровья. Как пришли они туда, начальник ихний и выкликает: которые грамотные? Иван то и вышел, а боле никого, ну, его и поставил. Деньги присылает каждую получку, лошадь купили, тебя все поминаем.

Это участие, это признание заслуг за ним до глубины души тронули его. Для него все это было полной неожиданностью. Он не думал никогда о своих отношениях к крестьянам, да если и думал, так ему казалось, что никаких таких отношений и нет. Мужики сеяли, пахали, косили, рубили лес, возили навоз, а он каждый день ходил в училище, занимался, кричал на учеников, уставал, настаивал, чтобы лучше топили школу, для которой жалели дров, чтобы давали сторожа, чтобы не забирали детишек рано по весне для полевых работ.

Последние события, эти проводы, эти лица, изрезанные морщинами терпения, труда и тяжкой жизни, простые слова, разворачиваемые заскорузлыми руками кульки с «шанежками», которые разве топор мог взять, – все это вывело его из обычного мерного хода жизни…

Вспыхнувшая кроваво-красная звезда загорелась ровным белым светом, и лучи ослепительно коснулись волнующейся, двигающейся поверхности, торопливо улегавшейся в ровную бесконечную водную гладь. И в ней отражалась лодка с сонным парусом, и голубое небо, и солнце посылало блеск, от которого смыкались глаза, а вдали синели горы.

* * *

Когда на другой день недостучавшийся номерной вошел в комнату, он увидел, с одной стороны, выставившиеся из-под поношенного пальто ноги в вычищенных сапогах, а с другой – серое лицо с застывшей навсегда улыбкой.

1902

Мальва

Максим Горький

Рассказ

Море – смеялось.

Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей