На лесных тропинках - Ефим Григорьевич Твердов

скрылся в чапыге. У Цибиревских полей, в маленьком болотце, я вспугнул стаю куропаток. Они поднялись, а я второпях выстрелил в них дуплетом. Упало три. Я сразу поднял двух, а третью искал полчаса и нашел ее в вересовом кусточке. Она была еще жива. Хотя и жалко было добивать ее, но если бы я этого не сделал, то ворон бы за милую душу утолил свой голод. Он уже кружился над кустом, заметив куропатку.

Сложив трофеи в рюкзак, я подле изгороди поднялся на взгорье и остановился на пустыре хутора. Построек не было. Дорога заросла мелкими кустами ивняка да березняка и только рослые березки рассказали мне о том, что подле них были постройки, сады и усадьбы хуторян.

В избушку я вернулся раньше Дениса. Тоже по своему умению сварил суп из куропаток, вскипятил чайник. Подступили потемки, а за ними пришла звездная ночь. На землю опускался заморозок. На деревьях опять, как утром, появилась нежная изумрудная паутина, и казалось мне, что она летит прямо с неба, легкая и невесомая.

Я разжег костерок под старым дубом и при свете огня да полной луны стал записывать в дневник, что видел, что слышал, что вынес в своем сердце из этого уголка. Зашуршала изморозь, и из темноты выбежал Валдай. Он свалился у огонька и стал зализывать лапы, а глаза его, светлые и умные, смотрели на меня, просили корочку хлеба. Я сходил в избушку и принес для собаки глухариную голову и немного хлеба.

Вскоре явился Денис. По его лицу трудно было понять, с чем его поздравлять. Я еще не знал, что у него скрыто в пестерике, а видел только беличьи шкурки, понатыканные под домотканым кушаком. Их было порядочно. Считать я не стал. Из пестеря Денис выложил несколько белок, двух куночек, трех белых, что первая пороша, горностаев.

— С удачным полем! — громко сказал я, радуясь за Дениса.

Денис нахмурился, исподлобья, но тепло посмотрел на меня:

— Не особо удачно. Левую обувку суком пропорол, да и заноза порядочная в ногу заладилась. Там, в лесу, не стал ее вынимать, ночь в избу заторопила. В потемках-то занозу не скоро ущупаешь.

Однако Денис сразу не стал вынимать занозу, а приступил к ужину. Ел он бойко, с аппетитом.

— Добро сварил, добро, — хвалил он меня за похлебку, — скусно и воложно.

Опорожнив кружек пять горячего чая, Денис, не торопясь, выкурил цигарку, думая о том, куда ему завтра сунуться, побольше добыть зверька. Потом освежевал куниц и горностаев, надел их на правила-самоделки и, развесив их на жердочки, укрепленные под потолком избы, стал раздевать сапоги. С правой ноги Денис снял сапог сам, а с левой мешала боль. Я помог ему раздеть сапог. Денис поднял штанину до колена, и я увидел узкую ранку, которая мне сначала показалась пустяшной.

Занозу он удалял с помощью охотничьего ножа. Это, видимо, стоило ему немалых усилий.

— Хирургия окончена, — сказал он, обтер с лица крапинки пота, прищелкнул языком: — Ведь никогда наперед не узнаешь, откуда свалишься, на что наткнешься? Белку убил, а она не захотела на землю падать, на еловых лапках задержалась. Я так и этак, а она не валится. Елка толстая, в мой обхват, рубить ее из-за мелочишки жалко, а сшибить белку невозможно, оставлять на лапках тоже жалковато, ведь заряд пороха да дроби истрачен, да и Валдай из-за нее охрип, ну, стало быть, я и полез за белкой-то. Снял ее, стал сам слезать, да тут сук обломился, а я на другой, крупный сук и напоролся. Давай-ка, милок, спать да утро подтягивать.

5

Проснувшись поутру, я увидел Дениса в полной охотничьей готовности. Он заметил, что я пробудился, сказал:

— Можешь понежиться, это твое дело, а у меня, брат, забота: с планом надо справиться и совесть свою не подвести.

Ушел Денис, растворился в сумерках утра.

Я выпил чаю, поел оставшегося супу и тоже отправился в Дальние Ломи раскрывать лесные тайны.

Морозец землю загвоздил, бочаги и лужицы замостил, и только проворная река Пербово все еще по-осеннему играла в белых берегах. Ночью на застывшую землю выпал снег, прикрыл собою всю неуютность и шероховатость лесных перелесков, пожен и полянок, раскрыл передо мною страницы снежной книги, которую я стал читать, как только отошел от зимовья Спорного лога.

Стадо лосей утром приходило к реке на водопой и той же тропой ушло в густой ельник. Пошел по их следу. Далеко они увели меня за шиловские глади, а там большой густой кряж и, по всей вероятности, их дом. Следы мне рассказали, сколько лосей проходило, где останавливались и что в пути делали. Я подошел к ним от болотной опушки на малый перешеек, стрелять с которого была бы полная удача. Пять матерых лосей спали, а один, навострив уши, прислушивался, сторожил покой остальных. Раздвинув ветки ели, я прицелился и стал стрелять кадрами фоторужья, они услышали мои шорохи, бойко снялись с лежки и кинулись в густой ельник.

В полдень погода изменилась, стало теплее, мягче. Небо отпускало на землю, словно по норме, легкие пушинки снега, подаст порцию, чуть-чуть облагородит тайгу и снова остановится. Ветра не было, и лесные перелески, одетые в новье зимы, выглядели торжественно нарядными и волнующе живыми. Черныши стаями мостились на березках, шелушили почки. Кем-то напуганные куропатки с криком перелетали от перелеска к перелеску.

Я шел к реке Пербово густой еловой порослью и думал: «Кто же нарушил покой куропаток?» С большой осторожностью стал пробиваться между елок к опушке полянки, которая одним концом упиралась в пербовские перелазы. Не доходя до опушки на метр, я раздвинул кусты еловых лапок и сразу увидел нарушителей тихой благодати этого мирка. Метрах в двухстах от меня мышковали лисовин и его подруга. Чудная пара. Вот бы нарисовать такую картину! Я взялся за фоторужье.

Насытившись полевками, пушистая пара разминулась. Лиса побежала в овраги, а лисовин проводил свою подругу взглядом, перекатился по снегу два раза, очистил шубейку, побежал к перелеску, где я притаился. Мне не хотелось стрелять в лисовина, думал: пусть его добудет сам Денис, но не утерпел, прицелился, выстрелил. Удар был точен. Дробь перебила у лисовина передние ноги, а на задних он не ходок, сдался.

Возвратился с охоты в потемках. Денис был уже в избе. Он лежал на нарах, упершись пятками в каменку. Вся его добыча — несколько белок — покоилась на столе, а ружье лежало под самодельной скамьей, в неположенном месте, и только бородатый глухарь оттаивал на перекладине, где сушилась растопка. Валдай легонько взлаивал