Обелиск на меридиане - Владимир Миронович Понизовский

Антон прочел:

«Вспоминая с чувством нравственного удовлетворения о всем пережитом нами за пять лет напряженного труда и останавливаясь с радостным чувством на мысли об успешном результате трудов наших, я прошу всех старших сотрудников моих и всех сослуживцев, от старшего до младшего, принять мою искреннюю и глубокую признательность за те труды, результатами которых с 1 июля сего года является начало правильного движения на Китайско-Восточной железной дороге…»

— Проникновенно, милостивый государь? — проследил за взглядом гостя Виталий Викентьевич. — Такой он был человек, мир его праху…

Собрал листы, уложил в кожаный переплет, застегнул, спрятал на шкаф.

— И вот ведь как к сроку завершили строительство: через полгода, в русско-японскую войну, дорога перешла на военное положение и стала тыловой базой наших армий… А затем отдали южный, мой, участок ея японцам в видах контрибуции за поражение… А затем и несчастная мировая война: все перевозки союзников… Затем…

Какие-то свои, невысказанные горестные мысли снова ссутулили его. Глаза погасли: видимо, неладно у него сложилось все в войну и революцию. Антон попытался вернуть Корзунова к прежнему настрою:

— Вот вы помянули и об океанском пароходстве. А при чем тут железная дорога?

— При том, что в грандиозном размахе нашей деятельности мы не ограничивались созданием лишь рельсового пути через Сибирь и Маньчжурию, но предполагали организовать и пароходное океанское сообщение с портами Кореи, Японии, Европы и Америки. Мы уже имели собственную речную флотилию на Сунгари и двадцать крупных судов в различных портах Великого океана, вот как… И не наша в том вина… Мы работали солидарно на общую пользу заинтересованных стран, во славу России и Китая… Но мировая война и все прочее…

Путко не дал инженеру снова уйти в себя. Ему хотелось, чтобы тот огонь, который столь неожиданно вспыхнул в душе старика, не угас.

— Вы сказали, Виталий Викентьевич, что было пустое место… А как же Харбин? Я слышал — крупный город.

Старик зло уставился на него сквозь стекла пенсне:

— Крупный город… — даже передразнил, подделавшись под его интонацию. — Когда мы впервые приехали, на том месте было две-три фанзы, столько же клочков-полей, засеянных чумизой и гаоляном, а все остальное — бурьян, пустыня. Безмолвие… В служебной переписке поначалу не знали, как именовать: «берег Сунгари», «поселок Сунгари»?.. Вы китайский не знаете? Ах, да… «Сунгари», если правильно: «сун-хуа-цзян» — «река кедрового цветка», вытекающая из священного озера Тянь-чи, расположенного на священной горе Бай-тоу-шань… У местных туземцев место, где мы расположились, именовалось «Хао-бин», в переводе «веселый берег». Так и назвали, вставив для легкости произношения «эр». Палатки. Циновочные шатры… Там, где потом образовалась Нахаловка, были озеро и болото, и мы охотились на бекасов и уток… Если бы не мы, так бы и осталось навечно… А мы приехали — и вот: город в сто тысяч, европейские магазины, гостиницы с театральными залами…

У Путко из разговора с товарищами в управлении уже сложилось представление о Харбине враждебном, штаб-квартире белобандитов. А старик, снова воодушевляясь, живописал образ другого Харбина, некоего оазиса а пустыне, порожденного русским созидательным гением.

— Китайско-Восточная железная дорога — одно из обширнейших предприятий нашего времени! — снова вознес он к потолку узловатый перст. — Звено общей мировой, а не токмо русской истории последнего времени! Неоспоримый наш памятник на Дальнем Востоке! Россия в сем предприятии как бы впервые выступила в международном масштабе на поприще технического состязания. И к изумлению иностранцев, неуклюжий российский медведь неожиданно оказался победителем!.. И не токмо возвел техническое совершенство, а и ввел в общечеловеческий оборот более ста миллионов десятин плодородных, а до того пустовавших равнин; две Франции, не так ли?.. До нашего прихода по тем равнинам кочевали редкие племена, а что там ныне?.. Довелось ли вам, сударь, когда-либо испытать чувство сопричастности своей к великим свершениям?.. Пусть имена наши и забыты историей, но мы — испытали… Я испытал…

По дряблым щекам старика, на седую щетину, на усы текли слезы, он не вытирал их:

— Да, испытал!.. Завидую тому, что проедете вы по моей дороге… Тоннелем сквозь Хинган… Увидите Бочаровскую петлю… По мостам над Сунгари и Нонни… Эх, может статься, и вспомните меня, ныне всеми забытого… Извините, сударь…

Едва ли не впервые в жизни Антон пожалел, что иначе распорядилась им судьба — не стал он инженером. И что не дано познать ему великую радость навечно, в камне и металле воплощенной, своей мысли.

Глава восьмая

Ночью Блюхера будил ветер, со звоном распахивавший балконную дверь. Василий Константинович открывал глаза, ошалело глядел в черный проем, весь еще во сне.

Сны ночь за ночью настойчиво возвращали его к последней войне. Горящие холерные деревни. Трупы. Шипящая черно-огненная смола, стекающая с крепостных стен… Да было ли это?.. Было. Ну и что ж, что было?.. Хватит! Он имеет право забыть. Пусть не забыть, но снять с души раскаленный обруч. Не его в том вина. «Роль личности в истории…» Разобрались товарищи… Не он, не подлый Чан Кайши, а закономерности исторического процесса… Как говорят: не вина, а беда… Почему же до сих пор не оставляют мысли о прошлом, не покидает его чувство вины?..

Шторм разыгрался. Разве заснешь снова под такую канонаду? Удивительно: под артиллерийским обстрелом, на фронте, мог спать где и как угодно, а здесь, в покое, сон не идет… Снова и снова — об одном… Неужели сопоставимо недавнее в том чужом краю с тем, что было здесь, именно здесь, на этих берегах?.. Но разве так уж давно и здесь прошла война?.. Василий Константинович может восстановить те события не то что по дням, а по часам и минутам — с такой же четкостью, как дни, часы и минуты штурма «Города военного могущества»…

Тогда, в первые дни ноября двадцатого года, его полевой штаб занял высотку недалеко от Турецкого вала. После первых боев и ему, и Фрунзе стало ясно: в лоб вал не возьмешь. Высота — восемь метров, да еще ров глубиной десять, итого восемнадцать, перед ним три линий колючей проволоки, на самом валу — четыреста пулеметов и десятки орудий. С запада, с Черного моря, Перекоп прикрыт огнем кораблей, с востока — Сивашом. В глубине перешейка — вторая полоса обороны, Юшуньский узел. Барон Врангель был самоуверенно спокоен: «Крым для красных неприступен».

Бунтует за стеной санаторного корпуса море…

А тогда, он помнит, стояла удивительная тишина. Будто сама природа подарила ее командирам, чтобы могли они без помех все обдумать и принять единственное решение.

Густой туман окутывал Турецкий