Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев

— задумчиво переспросил Стругов и вдруг надсадно, вязко закашлял: гха-гха! — глаза его налились слезами, вобранная в плечи голова затряслась мелко, и весь он сделался неуклюжим, неудобным, покорным. Откашлявшись, он тяжело, одними ноздрями, втянул в себя воздух, выдохнул — видно, это принесло майору облегчение, он быстро вытер слезы, а вот нездоровая краснота сходила с лица долго. — В‑вот, черт те... Хоть в госпиталь ложись.

— У тебя пневмония, майор, — лениво произнес Пермяков. — А ты летаешь. Если в дороге закашляешься — грохнуться можем.

— Не грохнемся. Алексей вон доведет. Он и штурман и пилот. А что касается собаки, Репы этой, как она щенят перенесла, то я как-то наблюдал... Возьмет мать одного щенка зубами за шею, оттащит метров на четыреста, возвратится за другим. Щенята маленькие, сопливые, глухие, незрячие, пищат, словно комары. Смотреть больно...

Стругов замолчал. Слышно было, как мелкая лиманская волна с вкрадчивым шорохом бьет в бок островка. Даже Пермяков погрустнел.

— Может, поедем, майор? — шепотом спросил он.

— Говорят, что многие матери бросают своих детей, — Стругов поднес к лицу руки, вывернул их ладонями вверх, мозолистые бугры были костяными от рукояти шаг-газа. Пошевелил пальцами. — Мерзнут. Как обморозился я в сорок первом, под Москвой, так с тех пор и мерзнут. И зимой и летом, — он прикусил губу редкими верхними зубами. — Вот так. А вообще, закругляя разговор, — многие матери бросают своих детенышей. Да. Матери-волчицы, медведицы, барсучихи, кошки, лисицы, кабанья отродь, все бросают. А собаки — никогда!

Он прикрякнул, поднялся. Стряхнул с колен песок. Обе собаки вскочили следом.

— Не удался у нас обед. Колбасу оставим для собак. Завтра, когда вернемся, еще привезем.

— Может, собак забрать с собой? Вдруг новый вал? Жалко. Пропадут, — из-под толстых бледных век штурмана выплеснулись на Стругова заинтересованность и любопытство.

— Вала больше не будет, — сказал майор. — Метеорологи точно предсказали. А что касается собак, то не пойдут они с нами. Так мне кажется.

— Как это так, не пойдут? — вскинулся Пермяков. — Повязать их по лапам и в вертолет.

— Нельзя, — возразил Меньшов с обычной своей мягкостью.

— Правильно. Захотят псы — возьмем с собой, не захотят — пусть остаются. — Стругов отвернул рукав куртки: — Время-то — того... Обшарить каждую камышинку! Алексей, ты рядом со мной пойдешь, потом Меньшов... А ты, Пермяков, как захочешь.

— Надо ли обшаривать еще? — спросил Пермяков. — И так все прочесали.

— Надо. Таков приказ. А мы, люди военные, приказы привыкли исполнять.

— Камень в мой огород, — пробурчал Пермяков, — я, что ль, не военный?

— Не будем ссориться, — тон Стругова был примирительным, — пошли-ка обследование делать.

День тем временем разошелся, солнце набрало высоту, и, если бы не пронзительная, шепелявая ветряность, было бы жарко; пресытившиеся ленивые чайки косо летали над водой, гулко шлепались в камыши, но не было слышно привычных их криков — нелегко, видать, после буйного пиршества кричать.

Вторичный осмотр Охотничьсго Става ничего не дал — остров был пуст, лишь Меньшов нашел в ракушечнике пуговицу от плаща, но она была старой, растрескавшейся, года два пролежала в песке, не меньше, и к исчезнувшим охотникам никакого отношения не имела.

Вернулись к вертолету.

— Ну что? В обратную дорогу?

— А как же с собаками, товарищ майор? — жалобно спросил штурман. — Может, заберем? — Гупало подошел к пятнистому сеттеру — собаке спокойной, покладистого нрава. — Этот симпатяга полетит, не будет упрямиться, а кирпичный, тот дикий, не пойдет он, останется на острове.

— Не надо бы оставлять, — сказал Стругов.

— А что с ним делать, если он не хочет?

Гупало забрался в трюм Ми‑4, поманил пальцами собаку. Пятнистый сеттер прыгнул с места и, остро скребнув когтями по металлическим пластинам пола, приземлился в трюме.

— Хозяина сейчас искать полетим, — сказал ему штурман, — может, он уже давно в городе и в ус не дует, не подозревает, что такая умная, красивая собака слезы льет по нему, дожидается.

«Умная, красивая собака» шевельнула хвостом.

— Жалко второго пса оставлять, — сказал Меньшов, заглядывая в трюм.

— Второй не пойдет. Характер у него видишь какой? Не тот. Сложный характер.

— Однолюб! — уточнил Меньшов.

— Сейчас как мотор запустим, так живо твой «сложный характер» в вертолет заскокнет. А иначе он сдохнет с голоду, — Пермяков, забираясь в трюм, налился яркой натуженной краской.

— Да он не понимает ничего. Животное все-таки.

— Он все, Алексей, понимает. Он только и отличается от нас тем, что говорить не умеет. — Стругов пролез в пилотскуто кабину, неторопливо уселся в кресло, сцепил пальцы на толстой рубчатой резине шаг-газа. — А может, действительно, второй пес возжелает, а?

Тяжело качнулась лопасть, проехала над самой землей, чуть не зацепив кирпичного сеттера, тот не отскочил в сторону с испуганным видом, как этого ожидали летчики, а притиснулся к ракушечнику, вдавив морду в распластанные лапы.

— Закупоривай каюту, Меньшов! — скомандовал Пермяков.

Бортмеханик покосился, светлые глаза его посветлели еще больше, выделялись своей неестественной прозрачностью на огрубелом от загара лице, сделали облик Меньшова злым, неспокойным. Меньшов присел на корточки, потрепал сидящую в вертолете собаку за холку, обвел пальцами проседь на крупном черном пятне, начинавшемся в центре темени и достающем почти до середины спины.

— Не боишься? Не бойся...

Пес беспокойно посверкивал глазами, следя за бортмехаником.

Сверху выглянул штурман.

— А? Видать, уже летал в вертолетах! Не боится.

Пермяков покрутил головой и, низко, почти на самый нос, надвинув лаковый козырек форменной фуражки, отвернулся к иллюминатору.

— Через двадцать пять минут будем на месте, — сказал Гупало.

Пермяков беззвучно пошевелил губами, словно высчитывая что; Меньшову стало интересно, он привстал и тоже заглянул в слюдяной кругляш, но ничего выдающегося не увидел — ничего, кроме пенящейся под ветром воды, мрачных сохлых плавней и недвижных бокастых чаек, застрявших в небе, — в глазах Меньшова промелькнуло сердитое разочарование, потом что-то смешливое, потом — огорчение, потом глаза подернулись холодом. Бортмеханик задвинул дверь, нацепив на ручку кольцо пружинного фиксатора; вертолет тяжело взревел,