Лахайнский полдень - Алексей Анисимов

В Роппонги по вечерам всё растворялось в сакэ и языках. Здесь говорили громко, часто по-английски и почти всегда после полуночи. Район притягивал иностранцев, как лампа ночных насекомых. Экспаты, приезжие, бизнесмены – у всех осознанно небрежный взгляд. И девушки на каблуках, с яркой помадой. Японская молодежь приходила сюда раствориться в чужом языке, в ритме, в ком-то другом, чтобы на пару часов перестать быть японцем.

Улицы узкие и спиралевидные, как память после третьей рюмки. Каждый поворот открывал бар, каждый бар – новый акцент, каждый акцент – новый шанс забыться. Здесь были пабы, клубы, караоке, мини-бары размером с кладовку. Шесть человек внутри – уже аншлаг. Никто не заказывал «что-нибудь легкое», только то, что сильнее прошлой попойки. Победитель определялся просто: тот, кто не лежит на полу.

Именно поэтому после полуночи Роппонги напоминал побережье после шторма. Асахи прошел по дороге, по которой вместо машин неуверенно двигались тела: расстегнутые рубашки, нарочно забытые галстуки, брендовые туфли и вечерние платья, измятые от танцев. Макияж держался лучше, чем сами тела. Падали красиво, почти эстетично. Как ритуал: кто сдался первым – не тащит остальных. Экспаты держались дольше: генетика или просто не было обязанности кого-то нести.

Роппонги был районом, который не знал ни стыда, ни пауз. Только музыку и алкоголь. И если где-то в Токио можно было забыть, кто ты, то только здесь. Но для этого надо хотя бы знать, кем ты был днем. Асахи не мог похвастаться этим и ехал дальше, изучать другие районы – лица мегаполиса.

Сильное чувство он испытал как-то в Уэно. Воздух был тише. Даже поезда, казалось, пролетали не с таким грохотом. Тут был парк с прудом, в котором отражались чьи-то старые жизни. Асахи сел на скамейку рядом с пожилым мужчиной в помятом костюме, но тот явно был где-то далеко. Он смотрел в воду, как в календарь, в котором не осталось праздников. Уэно пах старостью, но не телесной, бытовой. Асахи понял: время здесь не остановилось, оно просто пошло в другую сторону. Куда-то вбок.

Сумеречный, как и Роппонги, район был местом для развлечений, но только «синих воротничков» – менеджеров, застрявших в начале карьеры навсегда. Асахи шел и вдруг в переходе увидел старика. Тот продавал рыбу – прямо со стула, из ящика. Мимо шли шатающиеся клерки: мужчины, женщины – все в деловых костюмах. Никто не замечал ни старика, ни его товар. Но рыба была свежей, нож – чистым и острым. Старик выглядел здесь, как и Асахи, на месте, но не своем. Не в то время…

Следующий район – Асакуса. Звучал, как обещание: квартал гейш. На деле – почти музей. Ритуал без ритуала. Гейши здесь, возможно, и были, но скрытые от глаз, как духи за бумажной перегородкой. А те, что видели туристы, – лишь карнавальные тени: при ярком свете, для фотокамер, в кимоно, с лицами белее муки. Как будто маски смотрели друг на друга. Ни шепота, ни тайны. Асакуса оставляла послевкусие, как чай, забытый на солнце.

Место напоминало Уэно, но выцветшим не только по возрасту, но и по цвету и вкусу. Здесь не играли в зрелость, здесь просто доживали. Люди почтенных лет, неспешные, словно выписанные из иероглифа «время». Они уже не искали смысла – только предсказуемость. Садились в кафе у дороги и смотрели на фонари. Так проходили их вечера.

У Токио был и свой остров – Одайба. Его, правда, не существовало – не в смысле мифов – в смысле цели. Он появился как мечта инженеров: насыпной, выстроенный ради будущего, и получился лишь декорацией. Там вроде было всё: торговые центры, отели, панорамное колесо, даже статуя Свободы – копия, конечно. Люди приходили смотреть на радужный мост, воду, город за ней. А сам остров словно не знал, зачем он есть.

Асахи сел как-то у перил и смотрел, как по радуге уходит поезд – над морем обратно в город. Но ехать не хотелось, и он понимал почему. Токио был многоликим, но ни одно лицо не очаровало его. Каждый район – как отдельная грань большого камня. А сам камень холодный, с пустотой вместо сердца.

Но вот Синдзюку оказался другим. Район будто разрывался пополам. Один край тянулся вверх: стекло, бетон – башни, как сёгуны, глядели свысока. Асахи решил подняться на смотровую площадку двуглавой токийской мэрии, и город рассыпался под ним до самого горизонта. Вдали – белая безмолвная гора. Фудзи! Даже отсюда казалось, что она с укором смотрит на Синдзюку. Ведь второй его край – Кабуки-тё – не просто опускался вниз. Он проседал под весом желания, как старая сцена, на которой слишком долго играли одно и то же.

Кабуки-тё – «Квартал Кабуки» – название без театра. Но сцена тут жила в каждом окне. Вместо ролей – услуги. Вместо искусства – плоть. Вместо слов – расценки. Улицы и переулки гудели: здесь продавали всё – блюда, тела, иллюзии. И Кабуки-тё не прятался. Даже от взгляда священной Фудзи. Он был честен в своей бесстыдности.

Асахи прошел по узкой улочке между вывесками, где смех и гнев звучали одинаково резко. В одном окне женщина пудрила шею. В другом – подросток с зелеными волосами курил что-то сладкое. У входа, за полуоткрытой дверью, мужчина в расстегнутой рубашке считал купюры. На шее золото. На запястье часы, слишком тяжелые, чтобы быть подлинными. Синдзюку был городом в городе, миром, который сам о себе говорил: я – витрина и я – подвал. Как тело с двумя головами: одна – официальная, другая – теневая. Асахи не понимал, какая из них говорит правду.

В другой раз он остановился в Синдзюку у уличной стойки с раменом в узком переулке между высотками. Ему хотелось хоть на мгновение почувствовать себя частью города, попробовать что-то привычное, но в новой среде. В воздухе вместе с бензином витал насыщенный аромат бульона, свинины и соевого соуса.

– О-о, впервые в Токио? – обратился к нему седовласый мужчина, ловко размешивая бульон.

– Да, – с облегчением кивнул Асахи.

– Сразу понял, – усмехнулся лавочник. – У вас, деревенских, взгляд чище.

Асахи немного напрягся: впервые кто-то разглядел в нем не иностранца, а деревенского парня. Не подав вида, он взял палочки и начал медленно размешивать лапшу в миске.

– Я думал, Токио – открытый город. Место, где можно найти себя…

– Найти себя?! – хрипло рассмеялся лавочник. – Здесь либо ты встаешь в строй, либо город проглотит тебя и не заметит. Я сам приехал