Днепр - солдатская река - Сергей Михеенков

Проснулся он, может, через час, а может, позже. Проснулся от тишины и такого же тихого, размеренного разговора, доносившегося из соседней ячейки. Разговаривали двое. И в первые минуты он никак не мог уловить смысл разговора бойцов. Артиллеристы тоже спали. Уж они-то отработали сегодня на славу. Вон какая тишина стоит. Не спали только в соседнем окопе. Охранение несло свою службу.

– Скорее бы нас сменили, – донеслось оттуда.

Тянуло махорочным дымком. Уж как их немец в Днепре ни купал, а солдат табачок сухим сохранил. Вот теперь, среди тишины, потягивает родимую.

– Ротный говорил, что ночью…

– Да, два батальона – за несколько минут…

– Ну, им тоже досталось.

– Бьёмся, бьёмся, кишки один другому выпускаем, и конца-краю этому нет…

– Будет конец. Вот только доживём ли мы до него.

– А это да. Нас-то всё – вперёд, на прорыв, на убой…

– Штрафные, что ж…

– Так мы ж уже не штрафные. Разве что бывшие…

– Штрафные бывшими не бывают.

– А это да. А ну-ка, дай и мне потянуть.

– Ты ж только что свою скурил?

– Дай, дай. Твоя слаще. Вот доживём до победы, встренемся где-нибудь и будем вспоминать, как «сорок» в сыром окопе делили…

– Да… А у нас сейчас под зябь пашут. Грачи по пахоте ходят. Перед отлётом. Чёрные, среди блестящих пластов… Картина!

– Эх, Кузьма, не трави душу. У вас пашут… А у нас что, не пашут, что ли? Только кому вот пахать? Бабы одни остались в деревне. Да старики. Да дети малые. Вот тебе и картина…

А ты сволочь лютая! Сука косматая! Распроклятая война! Так проклинал он, командир Седьмой роты и бывший председатель колхоза старший лейтенант Кондратий Герасимович Нелюбин и этот окоп, и сырость октябрьской ночи, и овраг с изуродованными деревьями, и весь берег с его траншеями, кольями с колючей проволокой, с пулемётными и стрелковыми ячейками и со всем тем, что нагородила здесь война. Что ж ты нас третий год мытаришь? Что ж ты душу вытряхиваешь? Сколько ж можно? Какое ж на тебя надо терпение, чтобы вынести всё это?

Он сунул палец за голенище. Письмо лежало на месте. И письмо, и голенище были тёплыми. Отвыкшая от гуталина кирза загрубела, потеряла бравый уставной вид. Но всё же ни на что на свете он не променял бы сейчас свои видавшие виды, обтоптавшиеся и примятые по ноге и по походке ладные сапоги. Считай, совсем новые, полученные из обоза старшины сразу после боёв под Жиздрой и Хотынцом.

За эти два с лишним года войны Нелюбин научился довольствоваться тем, что достаточно солдату. И что касалось одежды и обувки. И что касалось еды. А когда случалась свободная минута, укутывался шинелью, втискивался в угол окопа и тут же засыпал. Спи, солдат, пока война без тебя обходится, жди приказа. Правда, с назначением на новую должность появились и новые обязанности – ответственность не только за свою жизнь и личную материальную часть, как то винтовка или автомат, пара запасных дисков, две-три гранаты и прочее небогатое хозяйство. Командир роты – это уже не Ванька-взводный. За тобой побольше сотни солдат, да ещё немалое хозяйство, не считая вооружения. Куда ни кинь, не меньше колхоза. Никак не меньше. А если учесть обстоятельства фронта…

Нет, тут, ёктыть, долго не поспишь. Нелюбин пристегнул на место хлястик шинели, поправил портупею и тяжёлую кобуру на боку. Эх, утонула вместе с плотом его телогрейка. Но сейчас, со сна, когда в голове гудело, а всё тело разламывала усталость, он сожалел не столько об удобной в бою телогрейке, сколько о том, что, переодеваясь перед форсированием реки, второпях забыл вытащить из кармана кисет с табаком. Пропал его памятный кисет. И табаку ведь порядочно было. Почти под завязку. Раза два-три всего-то и покурил из него. А теперь надо у кого-то из бойцов просить на завёртку. Снова зачесались под гимнастёркой его родинки, заныла ключица.

За берегом следил замполит Первушин с группой бойцов. Нелюбин увидел в темноте осунувшееся бледное лицо своего заместителя и спросил:

– Ну что, Игорь Владимирович, тихо?

– Тихо. Или соблюдают маскировку, или ещё не пошли.

– Когда надо тишины, нет её, а когда… А закурить у вас не разживусь? Кисет мой уплыл. Вот, мучаюсь теперь.

Первушин достал начатую пачку папирос, но тут же сунул её назад, расстегнул полевую сумку и вытащил оттуда полную.

– Вот, Кондратий Герасимович, возьмите.

– Да куда мне столько? – растерялся Нелюбин.

В роте не принято было дарить такие подарки. Посыпать из кисета на завёртку или оставить «сорок» – вот обычный жест внимания и проявления дружбы и уважения. Для плохого человека и недруга солдат в свой кисет за щепотью не полезет. А тут – полная, нераспечатанная пачка.

– Курю я, как видите, мало. А старшина выдал полное довольствие, на двое суток. Так что угощайтесь.

– Ну, спасибо. А мой табачок уплыл… Да вот кисета жалко, – вздохнул Нелюбин. – Памятный кисет. Ещё с подмосковных боёв. И Вязьму я с ним пережил, и… – Он хотел было сказать «…и плен», но вовремя спохватился. Его словно обожгло в затылке. Да, ёктыть, голова-то без сна совсем не работает. Но и плен я с ним прошёл, опять пожалел он о своём кисете. А ведь охранник было отнял. Хрен ему, а не мой кисет… Но теперь он уже расстался с ним навсегда. Да, Днепр, выходит, суровей плена.

Где-то вдали, на левом берегу застрекотали сороки. Кто-то спугнул сторожкую птицу с ночлега. Сумерки внизу уже сомкнулись. Но за оврагом, на западе ещё колыхалось зарево заката. А может, это горела какая-нибудь деревня, подожжённая ночными бомбардировщиками.

– Кажись, плывут, – сказал один из бойцов.

Внизу действительно послышались какие-то смутные звуки, явно нарушающие мерный плеск днепровской воды.

– Кондратий Герасимович, разбудили бы вы артиллеристов. Если немцы обнаружат переправу, может, ударить бы по ним?

– Ударить-то можно. Но в таких случаях снаряды обычно летят по своим. А бить по деревне… Только переполошим, на ноги поставим. Тут теперь, Игорь Владимирович, молись, чтобы немец услышал как можно позже.

Простучал дежурный пулемёт.

– А ну-ка, Фаткуллин, сыпани пару очередей. Чтобы уши прижал. – И Нелюбин оглянулся на пулемётчика, молча дежурившего всё это время у своего трофейного МГ.

Фаткуллин быстро передёрнул затвор и, когда немец умолк, послал в сторону побережной траншеи две длинный очереди. И тотчас оттуда ответили сразу несколько пулемётов. Один трассер прошёл значительно выше. Пули зашлёпали по стволам осин. А другой задел бруствер.

– Точно бьёт. Вот шайтан! – выругался Фаткуллин.

– Пускай бьёт. – Нелюбин стряхнул с воротника шинели комочки земли и выглянул через бруствер. – А теперь, Фаткуллин, переползи вон туда, к ольхам. И дай очередь оттуда. Только лежи, головы не поднимай.

– Понял. – И Фаткуллин ловко подхватил здоровой рукой пулемёт и, как кошка, выпрыгнул из окопа.