Айвенго. Квентин Дорвард - Вальтер Скотт

и яблочная настойка, – прибавил он, с важностью подняв глаза к небу. – Вся беда от вина и яблочной настойки. Я уж говорил Аллену из Лощины, северному менестрелю, что после седьмой кружки лучше не трогать арфы. Но уж больно он упрям, с ним не сговоришься… Друг, пью за успех твоего исполнения.

Сказав это, он с важным видом опорожнил свой кубок, все время покачивая головой при воспоминании о пьяном шотландском певце.

Тем временем рыцарь кое-как привел струны в порядок и после краткой прелюдии спросил хозяина, что ему больше нравится: спеть ли сирвенту[57] на языке ок, или ле на языке уа, или виреле[58], или балладу на простонародном английском языке?

– Балладу, балладу, – сказал отшельник. – Это будет лучше всякой французской дребедени. Я чистейший англичанин, сэр рыцарь, такой же англичанин, каким был мой заступник святой Дунстан, а он, наверно, так же чурался этих ок и уа, как чертова копыта. У меня в келье допускаются только английские песни.

– Ну хорошо, – согласился рыцарь, – я попробую припомнить балладу, сочиненную одним саксом, которого я знавал в Святой земле.

Оказалось, что если рыцарь и не был вполне искусным менестрелем, то, по крайней мере, его вкус развился под влиянием наставников. Голос его, который от природы был грубоват и обладал небольшим диапазоном, был хорошо обработан. Поэтому он пел очень недурно и мог бы удовлетворить и более взыскательного критика, чем наш отшельник; рыцарь пел выразительно, то протяжными, то задорными звуками оттенял слова и придавал силу и значение стихам.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КРЕСТОНОСЦАИз Палестины прибыл он,Военной славой осенен.Он через вихри битв и грозКрест на плечах своих пронес.В боях рубцами был покрытЕго победоносный щит.Когда темнеет небосвод,Любимой песню он поет:«Возлюбленная! Рыцарь твойВернулся из страны чужой;Добыча не досталась мне:Богатство все мое – в коне,В моем копье, в мече моем,Которым я сражусь с врагом.Пусть воина вознаградятТвоя улыбка и твой взгляд.Возлюбленная! Я тобойПодвигнут был на славный бой.Ты будешь при дворе однаВниманием окружена;Глашатай скажет и певец:„Она – владычица сердец,В турнирах билось за нееНепобедимое копье,И ею меч был вдохновлен,Сразивший мужа стольких жен:Пришел султану смертный час —Его и Магомет не спас.Сияет золотая прядь,Числа волос не сосчитать, —Так нет язычникам числа,Которых гибель унесла“.Возлюбленная! Честь победТебе дарю; мне – славы нет.Скорее дверь свою открой!Оделся сад ночной росой;Зной Сирии мне был знаком,Мне холодно под ветерком.Покои отопри свои —Принес я славу в дар любви».

Пока продолжалось пение, отшельник вел себя, словно присяжный критик нашего времени, присутствующий на первом представлении новой оперы. Он откинулся на спинку сиденья, зажмурился и то слегка вертел пальцами, то разводил руками или тихо помахивал ими в такт музыке. При некоторых переходах мелодии, когда его искушенному вкусу казалось, что голос рыцаря недостаточно высок для исполнения, он сам приходил ему на помощь и подтягивал. Когда баллада была пропета до конца, пустынник решительно заявил, что песня хороша и спета отлично.

– Только вот что я тебе скажу, – сказал он. – По моему мнению, мои земляки-саксы слишком долго водились с норманнами и стали на их манер сочинять печальные песенки. Ну к чему добрый рыцарь уезжал из дому? Неужто он думал, что возлюбленная в его отсутствие не выйдет замуж за его соперника? Само собой разумеется, что она не обратила ни малейшего внимания на его серенаду, или как бишь это у вас называется, потому что его голос для нее – все равно что завывание кота в канаве… А впрочем, сэр рыцарь, пью за твое здоровье и за успех всех верных любовников. Боюсь, что ты не таков, – прибавил он, видя, что рыцарь, почувствовавший шум в голове от беспрестанных возлияний, наполнил свою чашу не вином, а водой из кувшина.

– Как же, – сказал рыцарь, – не ты ли мне говорил, что это – вода из благословенного источника твоего покровителя, святого Дунстана?

– Так-то так, – отвечал отшельник, – он крестил в нем язычников целыми сотнями. Только я никогда не слыхивал, чтобы он сам пил эту воду. Всему свое место и свое назначение в этом мире. Святой Дунстан, верно, не хуже нашего знал привилегии веселого монаха.

С этими словами он взял арфу и позабавил гостя следующей примечательной песенкой, приспособив к ней известный хоровой мотив старинных английских песен дерри-даун. Эти песни, как предполагают, относились к далекой старине, более далекой, чем эпоха семи государств англов и саксов; их пели во времена друидов, прославляя жрецов, когда те уходили в лес за омелой.

БОСОНОГИЙ МОНАХТы можешь объехать за несколько летИспанию и Византию, весь свет;Кого б ты ни встретил в заморских краях,Счастливее всех босоногий монах.В честь дамы отправится рыцарь в поход,А вечером раненный насмерть придет;Его причащу; если ж дама в слезах,Утешит ее босоногий монах.Цари своих мантий величье не разМеняли на скромность монашеских ряс,Но вдруг захотеть оказаться в царяхНе мог ни один босоногий монах.Привольное лишь у монаха житье:Чужое добро он сочтет за свое,Монаха во всех принимают домах,Везде отдохнет босоногий монах.Ведь лакомства, что для него берегут,Бывают обычно вкуснее всех блюд;Всегда он обедает славно в гостях —Почетнейший гость, босоногий монах.За ужином пьет он отменнейший эль,И мягкую стелют монаху постель:Хозяина выгонят вон впопыхах,Чтоб сладко поспал босоногий монах.Да здравствует бедность одежды моей,Власть римского папы и вера в чертей!Рвать розы, не думать совсем о шипахМогу только я, босоногий монах.

– Поистине, – сказал рыцарь, – спел ты хорошо и весело и прославил свое звание как следует. А кстати, о черте, святой причетник: неужели ты не боишься, что он когда-нибудь пожалует к тебе как раз во время таких мирских развлечений?

– Мирских? Это я-то мирянин? – возмутился отшельник. – Да я служу в своей часовне верой и правдой две обедни каждый божий день, утреню и вечерню, часы, кануны, повечерия.

– Только не лунными ночами, когда можно поохотиться за дичью, – заметил гость.

– Exceptis excipiendis[59], – отвечал отшельник, – как наш старый аббат научил меня отвечать, в случае если дерзновенный мирянин вздумает расспрашивать, все ли канонические правила я исполняю в точности.

– Это так, святой отец, – сказал рыцарь, – но черт подстерегает нас именно за исключительными занятиями. Ты сам знаешь, что он всюду бродит, аки лев рыкающий.

– Пусть зарычит, коли посмеет, – сказал монах. – От моей веревки он завизжит, как визжал от кочерги святого Дунстана. Я сроду не боялся ни одного человека – не боюсь и черта с его приспешниками. Молитвами святого Дунстана, святого Дубрика, святых Винибальда и Винифреда, святых Суиберта и Уиллика, а также святого Фомы Кентского, не считая моих собственных малых заслуг перед Богом, я ни во что не ставлю чертей, как хвостатых, так и бесхвостых. Но по секрету скажу вам, друг мой, что никогда не упоминаю о таких предметах до утренней молитвы.

Он перевел разговор на другое, и попойка продолжалась на славу. Уже много песен было спето обоими, как вдруг их веселую пирушку нарушил