Дни яблок - Алексей Николаевич Гедеонов

лежала на полу, за окнами переливался через край серым и жемчужным октябрь, в холле ткачуковском серный дух и чёрная пыль от сервиза развеялись совершенно. Слышно было, как глубоко дышит во сне ребёнок.

Я провёл зеркалом почти над болванкой.

— Да что же такое… Сколько можно, — сердито сказал я. — Выйди, дух.

— Типа самый умный… — ядовито пискнуло Лицо из складок ткани. — А щёки надувал ведь. Ну, как теперь? Что?

Ответила кукла — видимо, навёрстывала молчание, да и вообще: такое любит поболтать перед едой.

— Я видела твой расклад, — сказала Шоколадница, — там Сила…

— Сильно он тебя приложил, да уж, — авторитетно отозвалось Лицо. — Ты в курсе, что лобешник треснул? Или так и было?

— Дурная встреча, — с усилием выговорила кукла губами, некогда бывшими розовым кораллом, а нынче серыми. — Сила… и… Луна.

— Это с тобой встреча дурная, — мрачно сказал я. — Уже и ключик твой погнул. И вид тебе покорёжил, а ты всё не уберёшься. Сказать тебе настоящую силу? Римскую? Чтобы в прах…

— Глупости, — высокомерно сказала кукла, — таких прав у тебя нет.

— Слушай и содрогайся, — мрачно ответил я и достал розарий…

Кукла вздохнула протяжно, попыталась встать и сникла. Я начал читать, по памяти, запинаясь, конечно… «In nomine et virtute Domini Nostri Jesu…» — говорил я. Темнота отступала из холла к порогам и углам, за дверь и дальше, по обоям шла рябь.

Кукла, как и положено, усердно молотила ногами и мотала головой, фарфоровое лицо исказилось.

— Imperat tibi Deus Pater, — вёл своё я. Слово за словом, бусина за бусиной. И сосуд духа поддался. Из трещинки на лбу потёк гнусного вида и запаха дымок, холл затрясся, Лицо кашлянуло.

— Что предназначено тебе, не возьмет никто, — изрекла Шоколадница и поперхнулась дымом и духом.

Воспрявший из куклы был чёрен в прозелень и на вид гладкий, словно масляный.

— Deus Angelorum, — сказал я. — Посмотри на себя, глянь. Ты древний, ты дымный, ты нечистый, удостоверься, изыди. Ab insidiis diaboli, libera nos, Domine.

— Старые имена, — проскрипела нечисть. И не удержалась, глянула в зеркальце. Раздался яростный вопль, кукла заплакала чёрным, я продолжил…

— Per Christum Dominum nostrum.

Дух сопротивлялся, было вскинулся перед последним Amen, затем дрогнул, рассыпая пыль и мух, и оказался в зеркале. Было слышно, как он ярится и барабанит с той стороны.

— Christum Dominum nostrum, — повторил я.

По глади стекла пошли волны. Я встал. Спина и колено прохрустели неодобрение.

Я встал и направился к свету ближе, к окну то есть. Со своей стороны дух свалился в некую глубину, выругался скрипуче и полез к свету, известному ему, — зеркальному квадрату, за которым шла жизнь иная, ведомая, благо.

Кукла нашла силы привстать, поднять руки почти нежно…

— Я видела твой расклад, — прошелестела она. — Там два динария и Зве…

— Я куплю свободу, — сказало зеркало голосом заточённого в нём. — Куплю…

У меня затекла рука, и стекло сильно тёрло шею. Болели даже глаза — она, бреславская найда, шелестела умолкнувшими словами, баюкала свои горести, цедила из окружаещего жизнь по капле, чуть пригубливала. Смаковала. Знают ли куклы о чём-то подобном? Какова им на вкус память? Или пустота?

Окно гостиной ткачуковской квартиры выходило во двор. Я пошёл к проёму, шатаясь от страшной тяжести — куска зеркального стекла. Пол подо мною менялся, превращаясь то в мостовую — обязательно мокрую и скользкую, то в просёлок — полный вязкой жирной грязи, ноги скользили, и окно казалось недостижимым… Дух, со своей стороны, лез изнутри всё выше к поверхности, упрямо и терпеливо — словно болезнь или ржавчина.

Кукла пела — хрипло и непрерывно…

Видно было, что она измотана — направлять орудие и охотиться на охотника… ну, тут надо быть чем-то большим, во всех отношениях. Я ждал — в конце концов время и силы были на моей стороне. Я шёл.

— Хорошо держишься, даже неплохо, — вдруг сказал дух с той стороны. — Несчастный…

Я не удержался и глянул: краешком глаза, невсерьёз, почти понарошку.

И выбросил зеркало в окно. Далеко и вверх. Просто в небо. Минуты две это было красиво…

Стекло ринулось прочь из рук моих, отражая свет, землю, свет, тучи, всполохи призраков.

Заточённое в зеркале взвыло. Небо не ответило, оно любит казаться равнодушным к падениям. Потом… потом всё замедлилось — стекло воспарило, а птицы, крутившиеся неподалёку, беспомощно кувыркаясь и рассыпая перья, серыми комками полетели вниз.

Дух невесомый, зло неизбывное, горечь и нелюбовь — всё, что оказалось за амальгамой, сумело замереть, знакомое дело — не душа, не тело. Вместе с духом замерло и зеркало, и ветер, и призраки, шныряющие в хмури.

А потом терпение небесное лопнуло, и зеркальная темница обратилась в брызги — над стремящейся вниз Уклеевской, всеми ее каштанами, кариатидами и брандмауэрами замерцало злыми искрами облачко зеркальной пыли, похожее на снег из фольги или лёд из ртути. Налетел ветер, сквозь прореху в тучах мелькнул тяжелым предзакатным золотом луч солнца, и облачко растаяло.

Кукла зашаталась, пошла нежными рожистыми пятнами, затем идеальное, хотя и потемневшее от серы, обличье охватили крошечные трещинки, очень даже мимические.

Она села прямо на пол, наискосок от меня с Лицом и кресла со спящей девочкой, и задумчиво уставилась в окно.

«Подгоняет тьму, — подумал я. — Морок дóрог».

— Я могла бы договориться с тобой, — равнодушным тоном сказала кукла. — Но не хочу. Я хотела бы убить тебя, но не смогу.

Уголок её рта треснул.

— Ты просто не стараешься, — авторитетно заметил я. — Ленивые руки…

— Мне не всегда понятен вот этот ваш… — Она напрягла закопчённый лоб и подыскала слово. — Смех.

— Это у тебя от общего зла, — пояснил я. — Ты же долго живёшь, да?

— Очень… — откликнулась она, пошевеливая мизинцами.

— А ума не нажила, — продолжил я.

— Я устала от этой дерзости, — капризно сказала кукла. И ухватила, обвила моё запястье косой, рыжей косой, словно плетью-лозой, неразлучно. Кстати, волосы были живые, тёплые… ну, как раскалённая пустыней рептилия.

Затем она вцепилась в собственную косу, и невообразимым фуэте, наматывая собственные волосы себе же на талию, оказалась вплотную ко мне. От неё сильно пахло красным деревом, сандалом, лилиями и тленом — как от засохшего хлеба или фруктов.

— Расскажи мне всё про смех, Тритан, — заявила растрескавшаяся кокетка, шумно вращая глазами. — Или теперь тебе совсем не весело?

И деревянные ручонки ухватили меня за шею. Тут же дыхания почти не стало, пришли и обступили холод и хорошо различимая мгла — боковым зрением можно было высмотреть в ней массу загадок, вереницу неприятностей и пару пустяков в придачу. К тому же ветер.