Флэшмен на острие удара - Джордж Макдональд Фрейзер

Мне кажется, что жизнь моя была полна высшей справедливости — это выражение любят использовать чернорясые, чтобы замаскировать то злорадство, которое они испытывают, видя как какой-нибудь предприимчивый малый попадает впросак. Им бы доставило такое удовольствие — заявить елейный голоском, что я подорвался на собственной петарде, заложенной под Арабатом, и возразить было бы нечего. Вынужден согласиться: не выкинь я из саней Валю, Ист меня бы ни за что не бросил. В нем бы возобладали привязанность ко мне и уроки старой христианской школы, оттеснив военный долг на второй план. Но моя выходка в отношении его возлюбленной привела к тому, что он легко забыл про узы товарищества и братской любви, прикрывшись долгом — все эти его благочестивые разглагольствования о том, как-де ему жаль оставлять меня, являлись не чем иным, как лицемерным бредом, призванным успокоить его собственную совесть.

Знаю я этих наших истов и томов браунов. Такие никогда не чувствуют себя счастливыми, если их мораль не подвергается искушению, и дайте им лишь увериться, что они сделали правильный, христианский выбор — и им станет наплевать на всех остальных. Эгоистичные скоты. И чертовски ненадежные к тому же. Вот на меня вы можете положиться при любых обстоятельствах: я бы доставил новости Раглану, руководствуясь исключительно трусостью и самолюбием, и мне печали нет до Иста и Вали. Зато наш благочестивый Скороход не мог оставить меня, не посокрушавшись должным образом. Странно, не правда ли? Они и по сию пору губят нас своими сантиментами и моралью.

А уж тогда он расквитался со мной по полной. Если вы принадлежите к описанным выше персонам, испытывающим наслаждение, видя как закоренелый негодяй плюхается носом вниз в уготованную для него яму, вам доставит истинное удовольствие наблюдать ситуацию, в которой оказался старина Флэши. Поглядите, вот он я: с полузасохшей раной на голове, сломанным ребром, грубо перевязанным сыромятными ремнями, завшивленный после недели в вонючем подвале форта Арабат и с недобрым предчувствием внутри, вызванным видом капитана Николая Павловича Игнатьева.

Меня приволокли в караулку, а там — он: неизменная сигарета в зубах, жуткий, гипнотический взгляд каре-голубых глаз, выражающий не больше эмоций, чем взгляд змеи. С минуту Игнатьев смотрел на меня, пуская маленькие колечки дыма, а потом, не дрогнув не единым мускулом, стал хлестать меня по лицу перчатками. Я слабо дергался в руках державших меня казаков, пытаясь уклониться от его ударов.

— Нет! — кричал я. — Не надо, прошу! Пажалста! Я ведь пленный! У вас нет права так… так со мной обращаться! Я британский офицер… о, прошу! Я ранен… Бога ради, прекратите!

Он хлестнул меня еще раз, потом поглядел на свои перчатки, взвешивая их в руке. Затем скомандовал своим ледяным шепотом: «Сжечь их!» и бросил перчатки под ноги стоящему рядом с ним адъютанту.

— Ты, — обратился он ко мне, и голос его звучал еще более зловеще от того, что в нем не было ни малейшего намека на интонацию, — молишь о пощаде. Но ты ее не заслуживаешь. Ты — клятвопреступник и предатель самого худшего пошиба. Ты видел только уважительное, даже доброе отношение со стороны человека, который в трудный час обратился к тебе за помощью, возложив на тебя святую обязанность позаботиться о его дочери. Ты же отплатил ему тем, что совратил ее, пытался бежать и обрек девушку на смерть. Ты…

— Это ложь! — вскричал я. — Я этого не делал… это была случайность! Она выпала из саней… это не моя вина! Я правил, меня даже не было рядом!

Ответом на мои слова стал жест адъютанту, который еще раз врезал мне перчатками.

— Ты лжец, — говорит Игнатьев. — Офицер из преследовавшего вас отряда видел тебя. Пенчерьевский сам лично рассказал мне о том, как ты и твой товарищ Ист покинули Староторск, как вы подло воспользовались возможностью бежать…

— Это не было подлостью… мы не давали слова… У нас имелись права, как у любого военнопленного… Честь…

— Ты еще болтаешь о чести, — мягко перебивает Игнатьев. — Ты рассчитывал избежать возмездия, думая, что с Пенчерьевским покончено. Но люди не становятся казачьими гетманами за просто так. Он проложил себе путь к спасению, и дочь его, вопреки невообразимому твоему с ней обращению, выжила тоже.

— Благодарю за это Господа! — кричу я. — Поверьте, сэр, вы совершенно заблуждаетесь. У меня не было намерения предавать графа, и клянусь, я никогда не допускал жестокости по отношению к его дочери… Это был несчастный случай…

— Единственным несчастным случаем для тебе был тот, который помешал твоему бегству, уверяю тебя, — продолжает граф все тем же ровным, безразличным тоном. — Тебе предстоит пожалеть, что те сани не прикончили тебя на месте. Ибо твои поступки, как ты понимаешь, лишили тебя права рассчитывать на обращение с тобой не только как с благородным человеком, но и как с обычным преступником. Ты вне международных законов, вне милосердия. Только одна вещь может облегчить твои страдания.

Он сделал паузу, чтобы дать усвоить сказанное и закурить очередную сигарету. Адъютант поднес ему огня, я же ждал, дрожа и обливаясь потом.

— Мне нужен ответ на один вопрос, — заговорил Игнатьев, — и ты должен произнести его на своем родном языке. Солжешь или попытаешься отмолчаться, велю отрезать тебе язык.

Следующие слова он произнес по-английски:

— Почему вы попытались бежать?

Даже пребывая в высшей степени ужаса, я не решался сказать правду. Я понимал: стоит ему узнать, что мне известно про экспедицию в Индию, со мной все будет кончено.

— Потому… потому что нам представилась возможность… И в этом не было ничего бесчестного. И мы не хотели… не собирались причинить мисс Пенчерьевской вреда, клянусь…

— Ты лжешь. Ни один человек в вашем положении не предпринял бы столь безрассудной попытки бегства. Даже оставляя в стороне вопрос о бесчестности, вас ничто не вынуждало к тому. — Карий и голубой глаза, казалось, буквально ввинчиваются в мой мозг. — Мне сдается, я знаю причину — единственную разумную. И обещаю, через пять минут ты будешь корчиться в смертной агонии, если, конечно, не скажешь мне, что означают эти слова, — тут он помолчал, затянувшись сигаретой. — Номер Семь. — И выпустил дым через ноздри. — Если тебе, случайно, это ни о чем не говорит, ты тоже умрешь.

Деваться было некуда, надо признаваться. Я попытался раскрыть рот, но в горле пересохло. Потом я хрипло выдавил по-английски:

— Это план… вторжения в Индию. Прошу вас, бога ради, я узнал об этом случайно, я…

— Как ты проник в эту тайну?

Я выложил, как мы подслушивали в галерее и стали свидетелями его разговора с царем.