Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю - Анатолий Сергеевич Онегов

рыб, снова окуни, махнув хвостом, исчезали в глубине, а я пятый день оставался без ухи. На шестой день окуни исчезли. Нет, им не мешала погода: барометр по-прежнему стоял на отметке «ясно». Все так же не слишком горячо попыхивал южный ветерок, и солнце каждый день уходило на покой в таких же легких малиновых тонах… Но окуни все-таки исчезли. Луда оставалась мертвой вечер, день, еще вечер. Но вот новое утро, и у лодки снова появились полосатые рыбы. Окуней много, но ни одного с моими пометками…

Теперь я уже знал две окуневые стаи, «прописанные» около моей луды: одна кормилась, другая, отъевшись, куда-то уходила. Но куда? Я искал насытившихся окуней по всему озеру, искал около таких же удобных мест, но не находил: в других местах были свои рыбы… Наверное, отъевшиеся окуни, как и щуки, просто отдыхали на глубине, пока их «дом» был занят проголодавшимися собратьями.

Загадка Чертушки, кажется, была близка к разрешению. Теперь я мог объяснить прихоти многих наших озер, мог, как Иван Михайлович или дедка Степанушка, угадать угодные «хозяину» дни, угадать даже размеры дани, которыми встречал Чертушка не слишком навязчивого рыбака. Но эти дни, эта дань уже были не для меня. Где-то я уже перестал быть рыбаком. И даже сейчас, осенью, когда можно было валить и валить в кошелку сухую сорогу, я часто оставлял снасть и весло и просто смотрел на последние всплески широких осенних косяков рыб.

Косяки сороги объявились на озере вместе с крепким инеем. С первым ночным морозцем косяки потянулись к берегу и заходили вдоль осенней поредевшей травы.

Что не дает покоя этим сорогам? Что ищут они, бродя около берегов, делая круг за кругом по всему озеру? Может, они проверяют свою готовность к зиме, может, как-то по-своему определяют сплоченность стаи? А может, это память о тех славных временах, когда их далекие предки весной и осенью совершали дальние путешествия из озера в озеро по ручьям и речкам, которые теперь заросли, обмелели и потерялись в болотах? И сороги ходят, ходят кругами, открыто и безмятежно, навлекая на себя хищников.

С первым крепким инеем следом за сорогой к берегам устремляются и щуки… Давно пожух и обломался под холодным ветром тростник, давно упала на воду куга, потемнели и опустились на дно листья кувшинок, давно не было в траве щучьих засад, но вот берега снова и последний раз в этом году ожили… В прозрачной осенней воде щук хорошо видно. Можно долго ехать на лодке и считать неподвижных рыб. Но щуки уже не те: вялые, короткие броски, полное безразличие к веслу, подведенному к самой щучьей морде… Кажется, щуки спят, и даже потревоженная, сдвинутая с места веслом рыбина не так поспешно, как летом, уходит в темноту. Щукам пора успокоиться после недавних летних охот, но сорога почему-то отправилась путешествовать, и сонная ленивая щука все-таки пошла за ней… День, другой, третий — косяки сорог уходят, уводя за собой щук. Уходят «глупые», несмышленые сороги, так и не сумевшие научиться избегать опасности, уходят, уводя за собой «талантливых» рыб, «знающих» расписание «эшелонов», подводные версты, умеющих быстро разбираться в хитростях человека и свободно менять методы своей охоты… «Умные» щуки уходят за «глупой» сорогой, как уходят «интеллектуалы»-волки за стадом мигрирующих оленей… Куда и как идти, все-таки «думает» не волк, а олень! А о чем «думает» сорога?

Стая сороги последний раз выплескивается на холодной вечерней воде, выплескивается неживым фиолетовым огнем. Стая уходит до следующего года, унося свои тайны. Последний всплеск рыб тает, расходится. Расходятся и тают последние в этом году следы на воде…

Глава семнадцатая

Дрова

Каждый день в лесу оканчивается у огня. Оканчивается костром на берегу озера, русской печкой в теплом доме или жиденькими желтыми язычками пламени над стопкой еловых щепок в курной охотничьей избушке. Лесной день может оканчиваться и около нодьи — около двух сосновых стволов, положенных друг на друга, положенных прочно и верно на длинную декабрьскую ночь Севера…

Для костра на берегу озера могут пойти любые дрова. Только для растопки они обязательно должны быть сухими. Вниз укладывается береста, бересту схватывает язычок спички, и тут же — огонь. Огонь жаркий, спорый, а сверху… Сверху на огонь может пойти все, что попадет под руку. Если бревно сырое, а чай уже вскипел, то даже лучше, что это бревно больше тлеет, чем горит: дым спасает от комаров, а расплываясь вокруг тебя, создает подобие доброго уюта.

Для огня в охотничьей избушке дрова идут мелкие, сухие. Лучше ель. Ель ярче схватывается, крепче, смолистей горит. От такого огня охотней разогревается камень, и долго потом держится тепло в крохотном домике.

Печка в избушке зовется камеленкой… Груда черных от старости и вечной копоти камней, сложенных в углу, кем-то давно принесенный сюда в лес железный шкворень или кованый гвоздь. Гвоздь вбит между камнями. На гвозде котелок. Под котелком огонь. Очаг тесный, не свободный для огня. Желтые с красным, нервные еловые язычки выпрыгивают из камней, лижут котелок, уходят дальше, к следующим камням, и потрескивают вместе со щепками. Потом язычки вдруг опускаются вниз, снова вспыхивают и долго-долго рассказывают тебе тихую таежную сказку…

Мне нравятся простые северные сказки, сказки леса. Эти сказки всегда короткие, их не услышишь по заказу, они появляются вдруг за котелком с ухой, за кружкой чаю или папиросой…

Старик идет впереди тебя по тропе, отводя батожком мокрые ветки черемухи. Кажется, он будет идти так всегда, но старик сворачивает с лесной дорожки, ты спешишь следом и видишь среди ровненьких елочек удобный таежный станок… Станок на тропе простой. Иногда это всего лишь дерево, удобно упавшее рядом с тропой. Дерево давно обросло сырым мхом, и теперь, прежде чем сесть, тебе приходится укладывать на ствол несколько еловых лапок… Рядом стоят заплечники, на заплечниках наши шапки. Еще тепло, еще далеко до холодных тяжелых ветров, но шапка у старика уже зимняя. Старик долго шарит по карманам, ищет бумагу, спички, потом закуривает и молча посматривает по сторонам. Вместе с ним молчит лес,